Музейная пыль

На этот раз голос его всё-таки дрогнул, он не смог договорить. Опустился передо мной на колени, схватил за руки, едва я выпрямилась, заглянул в глаза. А я поняла, что тоже не могу говорить. Ни слова не вытолкну из себя. Смогла только головой покачать.

Советник резко поднялся и шагнул к двери. Дойти не успел, она открылась раньше и на пороге появилась целительница. Лицо её было почти одного оттенка с бледно-зелёной стеной. Чуть покачнувшись, Тереза оперлась о дверной косяк и тряхнула головой, будто проснуться пытаясь.

— Рина, — устало сказала она медсестре, подбежавшей с поста, — капельницу подготовь. Киффара, полуторку.

Медсестра кивнула и торопливым шагом направилась, видимо, в процедурную. Я резко вскочила со скамейки, всё ещё не в состоянии говорить. Спросить было необходимо, но слишком страшно.

— Не знаю, что ты сделала, — медленно выговорила Тереза, добравшись до скамейки и тяжело на неё опустившись. — Но могла бы сначала меня позвать.

— Я не знала… — в панике выдохнула я.

— Не бойся.

Целительница закрыла глаза, прислоняясь к стене. Выглядела она как жертва трёхмесячного, не меньше, заключения в карцере на хлебе и воде. Но уголки губ очень подозрительно подрагивали.

— Что с ним?! Тереза, скажи! — потребовал советник.

— Проспит часов шесть, — всё-таки улыбнулась целительница. — Через недельку встанет, наверное. Вопрос в том, как не дать ему встать раньше, потому что после таких ранений это крайне нежелательно.

С минуту я переваривала услышанное. А потом поняла, что задыхаюсь. Слёзы хлынули потоком. И я, кажется, наконец-то свела очное знакомство с самой настоящей истерикой. Последним, что осталось в моей памяти, стали слова Терезы:

— Рина! Сделай три кубика… а, чёрт, ей же нельзя!

* * *

Очнулась я в уже знакомой палате. За окном было темно, как в погребе, только на тумбочке горела довольно тусклая лампа, да из коридора пробивалась полоска слабого света. А на стуле рядом сидела мама и преспокойно вязала крючком какую-то салфеточку. Картина выглядела настолько внезапно идиллической, что я даже глаза попыталась протереть. Руки едва слушались.

— Проснулась, — буднично констатировала мама, не отрываясь от своего занятия.

— Ага, — согласилась я, уступая слабости и снова закрывая глаза. — Как ты…

— Да вот, добрые люди сообщили. От тебя же не дождёшься.

— И что они тебе сообщили?

Ответ на этот вопрос, признаться, пугал меня до дрожи. Я так и не придумала, как и в чём конкретно буду признаваться, а о чём уж лучше промолчу. Но теперь, кажется, поздновато было для таких размышлений. Правда уже всплыла, хоть и в неизвестных пока объёмах.

— Ну… — многозначительно протянула мама, — Олли у меня ещё получит. Потом. Ладно ты девчонка глупая, но ему-то уж тридцать стукнуло, а всё такой же болван. А вот ты мне лучше расскажи, что с женихом своим делать будешь?

Я застонала. Совсем забыла, что есть ещё и Рауль, которому тоже придётся кое-что объяснить. И, кстати, очень даже интересно, что там с Уолтером. Взяли его, или засранцу удалось ускользнуть?

— Бедный мальчик, — вздохнула мама. — Даже не знал, что тебя заставили. Нам-то ты почему ничего не говорила?

— Боялась, — созналась я. — Так ты что, говорила с Раулем?

— Да ты хоть представляешь, что в Форине сейчас творится? Весь город на ушах. Заговор в правительстве, звёзды какие-то уничтожены, два министра арестованы, а баронессу какую-то чуть ли не казнить собираются, вроде она муженьку своему мозги промыла, чтобы на себе женить.

— Так ей и надо, — буркнула я.

— Криминальные разборки какие-то грохнули, половину центра оцепляли, даже национальная гвардия поработала. И как ты только угодила во всё это?

— Тяжелая наследственность, — процедила я мрачно. — С Раулем-то что?

— Да ничего, — пожала плечами мама. — Не знал, говорит, что тебя согласиться заставили. Прощения просил. А за что? Он-то чем провинился, если ничего не знал?

— Будто ты уже простила ему выходку с подменой, — не удержавшись, фыркнула я.

— Простила, конечно, — отмахнулась мама, откладывая вязание. — Хороший мальчик, между прочим. И чем только тебе не угодил?

— Издеваешься? — почти простонала я, но про себя порадовалась: выходит, кое-какие подробности нашей с позволения сказать помолвки Рауль всё же додумался не выкладывать.

— Дурочка ты, Софи, — вздохнула мама, гладя меня по руке. — Я ведь сразу всё поняла, ещё когда он привёз тебя вечером, помнишь? Что Рауль? Милый, конечно, но тебе ведь в оперу ходить нравилось, а не с ним. А с этим ты на край света пошла бы, лишь бы за руку держал.

— Серьёзно? — усмехнулась я. — Прямо поняла? Мы же едва знакомы были.

И это было правдой, между прочим. Как и то, что уже тогда я в самом деле шла за ним. Каждый раз в конце концов шла, как ни пыталась поначалу отбрыкаться. Так что мама, может, и впрямь не ошиблась.