Мы были лжецами

– Я… думаю, я стала жертвой насилия. – Мне трудно произносить эти слова. – Предполагаю, меня насиловали, или били, или еще что похуже. Из-за таких вещей люди и страдают амнезией, так?

Миррен трет свои губы.

– Не знаю, что тебе сказать.

– Расскажи, что произошло.

– Сумасшедшее выдалось тогда лето.

– Почему?

– Это все, что я могу сказать, дорогая Кади.

– Почему ты никогда не покидаешь Каддлдаун? – внезапно спрашиваю я. – Разве что на маленький пляж выходишь.

– Сегодня я каталась на каяках, – возражает она.

– Но тебе стало плохо. У тебя эта боязнь? Боязнь открытого пространства? Агорафобия?

– Я неважно себя чувствую, Кади, – говорит Миррен в свою защиту. – Мне постоянно холодно, не могу перестать дрожать. Горло болит. Если бы ты себя так чувствовала, то тоже никуда бы не выходила.

Я чувствую себя еще хуже, но решаю не упоминать свои мигрени.

– Тогда нужно сказать Бесс. Отвезти тебя к врачу.

Миррен качает головой.

– Это просто дурацкая простуда. Прости, я веду себя как маленькая. Принесешь мне имбирный эль?

Я устала спорить. Приношу ей имбирный эль, и мы включаем телевизор.

56

Утром на газоне Уиндемира я обнаруживаю качели из шины на веревке. Такие же, как висели на огромной старой магнолии перед Клермонтом.

Само совершенство.

Точь-в-точь как те, на которых кружила меня бабуля Типпер.

И папа.

Дедушка.

Мама.

Как те, на которых мы с Гатом целовались посреди ночи.

Теперь я помню, как летом-номер-пятнадцать Джонни, Миррен, Гат и я влезли на них все вместе. Но были слишком большими, чтобы всем поместиться. Мы толкались и постоянно пересаживались. Смеялись и жаловались. Обвиняли друг друга – мол, у тебя слишком большая задница. Или: от тебя плохо пахнет – и снова менялись местами.

Наконец мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскачал. Мимо шли близняшки, но отказались помочь. Наконец, из Клермонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас по кругу. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.

Все четверо Лжецов. Теперь я вспомнила.

Новые качели выглядят прочными. Все узлы завязаны крепко.

Внутри шины лежит конверт.

Почерк Гата: «Для Кади».

Я вскрываю его.

Оттуда высыпается с десяток сухих роз.

57

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери. Он дарил им все, что только они желали, и, когда пришло время, их свадьбы отмечались с великим торжеством. Когда младшая дочка родила девочку, король и королева были вне себя от счастья. Вскоре средняя дочка родила свою девочку, и празднование повторилось.

Наконец, старшая дочь родила близнецов – но, увы, не таких, как все надеялись. Один близнец был мальчиком, крепким малышом, второй был всего лишь мышонком.

Празднований не было. Объявлений о рождении сыновей тоже не последовало.

Старшая дочка сгорала со стыда. Один из ее сыновей оказался маленьким зверьком! Он никогда не прославится, поцелованный солнцем и благословленный, как ожидали от всех членов королевской семьи.

Дети росли, как и мышонок. Он был умным и всегда чистил усики. Малыш был умнее и любопытнее, чем его брат и кузины.

И все же король и королева питали к нему отвращение. Как только появилась возможность, мать взяла мышонка за руку, дала ему небольшой мешок с черникой и орехами и отправила путешествовать по миру.

Мышонок послушался, поскольку достаточно насмотрелся на придворную жизнь, чтобы понимать – задержись он дома, то навсегда останется позорной тайной, причиной унижения своей матери и всех, кто его знал.

Он даже не оглянулся на дворец, который так долго служил ему кровом.