Мы даже смерти выше... Николай Майоровв

по незримому и неслышному пеленгу, который неведом

посторонним.Когда осенью 1938 года в одном из старых

университетских зданий на улице Герцена студенческая

литгруппа собралась на первое регулярное занятие, Коля

Майоров был незаметен в пестрой аудитории. Но почему-то все

58

уже что-то знали друг о друге, и больше всего именно о

Майорове. Будущие биологи и географы, химики и математики,

физики и историки читали свои стихи. И помню, как из разных

углов раздавались уверенные голоса:

— Пусть почитает Майоров, истфак!

Но он смущенно отнекивался — то ли от робости, то ли от

гордыни. Казалось, он примеривается к чужим стихам,

звучащим в аудитории, мысленно сравнивает их со своими,

выбирает — «что прочесть?» Наконец он вылез из-за

студенческого стола, встал где-то сбоку и начал читать.

Крепко стиснутым кулаком он, этот «Майоров, истфак»,

словно бы расчищал живой мысли стихотворения прямую

дорогу через обвалы строф. И к концу того первого вечера стало

очевидно со всей несомненностью: это будет «первая ракетка» в

поэтической команде университета.

Не для традиционного сопоставления скромности и таланта

упомянул я, что Николай Майоров был незаметен в пестрой

толпе участников университетского литобъединения. Просто

захотелось вспомнить, как он выглядел, каким показался в

минуту знакомства. Совсем недавно, через столько лет после

той поры, один ныне здравствующий поэт уверял меня, что

Коля Майоров был высоким красавцем. Это легко объяснимая

аберрация памяти. Я разубеждал поэта, а потом пожалел, что так

старался. В воображении поэта жил образ Майорова, я же

рассказывал ему про облик своего старого приятеля. А это

разные вещи, и они не обязаны совпадать.

Коля Майоров поразительно не был похож на стихотворца,

как не был похож на «служителя муз» поэт божьей милостью

Николай Заболоцкий. Ничего завидного во внешности — ничего

впечатляющего, что заставило бы на улице оглянуться

прохожего.Может быть, это экономная природа не

наделяет истинное достоинство лишними одеждами — они ведь

ему не нужны… Впрочем, это сомнительный закон — слишком

много из него исключений. Но Коля Майоров был

выразительнейшим его подтверждением.

59

Нет, он не был скромен:

Есть в голосе моем звучание металла.

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Он знал, что он — поэт. И, готовясь стать историком,

утверждал себя, прежде всего, как поэт. У него было на это

право.

Как все юноши, он много писал о любви. Но в отличие от

большинства начинающих лириков он размышлял о ней не

мечтательно и бесплотно, а требовательно, жарко и даже зло. Не

столь важно искать для этого объяснения — гораздо

существенней увидеть в этом первый и самый доказательный

намек на своеобразие поэтического видения жизни, какое

свойственно было Майорову.

Пусть люди думают, что я трамвая жду,

В конце концов, кому какое дело,

Что девушка сидит в шестом ряду

И равнодушно слушает «Отелло».

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Как передать то содроганье зала,

Когда не вскрикнуть было бы нельзя.

Одна она с достоинством зевала,

Глазами вверх на занавес скользя.

Ей не понять Шекспира и меня!

Немногие отважились бы на такую строку. Но талант — это

смелость. И всю молодую отвагу своего сердца и своего ума

Майоров тратил не на маленькую поэтическую фронду против

внешне традиционных форм стиха — фронду, которая часто

оказывается единственной доблестью начинающих, а на поиски

своего «угла зрения», своего понимания прекрасного.

Как все юноши на пороге начинающейся зрелости, он

много думал и писал о смерти (так устроен человек!). Но в

отличие от большинства философствующих юнцов он

размышлял о ней не меланхолически-печально и тревожился не

60

о бренности всего земного, а искал в этой теме мужественное

утверждение жизни, героическое начало, бессмертие

человеческого творчества и труда.

Им не воздвигли мраморной плиты.

На бугорке, где гроб землй накрыли,

Как ощущенье вечной высоты,

Пропеллер неисправный положили.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

О, если б все с такою жаждой жили!

Чтоб на могилу им взамен плиты

Как память ими взятой высоты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы.

Внешне незаметный, он не был тих и безответен. Он и

мнения свои защищал, как читал стихи: потрясая перед грудью

кулаком, чуть вывернутым тыльной стороной к противнику,

точно рука несла перчатку боксера. Он легко возбуждался, весь

розовея. Он не щадил чужого самолюбия и в оценках поэзии

бывал всегда резко определен. Он не любил в стихах

многоречивой словесности, но обожал земную вещность образа.

Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был

уверен, что именно для надежного полета ей нужны тяжелые

крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои

стихи — земные, прочные, годные для дальних перелетов.

… Я полюбил весомые слова.

Разве это не чувствуется даже в тех немногих строках, что

приведены выше? Иногда после занятий университетской

группы мы бродили по ночной Москве, обычно вчетвером: Коля

Майоров, Виктор Болховитинов, Николай Банников и я. У Коли

всегда оказывались в запасе почему-то не прочитанные сегодня

на занятии стихи. «Почему? Что же ты молчал?» — « А ну их к