Мы и наши возлюбленные

— Это не пустяки, Маша, — успеваю я вставить, — это и есть жизнь.

— Пусть жизнь. Но почему в этой жизни его лучший друг директор института, а папенька, который считался способнее его в сто раз, просто научный сотрудник? Даже младший, по-моему.

Что ей ответишь? Что талант, подобный тому, каким обладает ее отец, всегда представлялся мне даром во сто крат более редкостным и ценным, нежели удачное продвижение по службе, которое за немногие свои блага требует такого жестокого самоограничения, такого раз и навсегда принятого распорядка жизни, что и подумать страшно. В командировках мне приходится иногда встречаться с людьми, ответственными за претворение в жизнь высших предначертаний, многие из них после деловых разговоров приглашали меня посидеть, поговорить по душам, и со временем я понял, что не в одном лишь гостеприимстве суть, просто я был посторонним человеком, с которым можно было расслабиться, распустить жесткий ремень руководящей ответственности, ощущаемый постоянно под грудной диафрагмой. А неудачников я всегда любил, — не озлобленных, разумеется, не истомленных бездарностью и завистью, а тех, чья душевная потребность никак не принимала условий нормального, общепринятого благоразумия. Я даже привык неосознанно определять цену каждому отдельному человеку в соответствии с тем зазором, который наблюдается в жизни между требованиями здравомыслия и движениями души. Короче говоря, чем очевиднее поступает человек вопреки собственной несомненной пользе, во имя неведомых мне сердечных склонностей, тем больше симпатий он во мне вызывает.

Я не сказал об этом ни слова, но Маше, вероятно, сделался внятен ход моих мыслей.

— А вас не очень-то взволновали Мишины намеки, — замечает она вскользь и, уловив мое недоумение, между прочим поясняет: — Ну, эти возможности каких-то там, у вас, перемен.

Оказывается, наблюдательная девушка. В ее-то нежном возрасте, когда представления о жизненных свершениях должны вырисовываться в формах скорее умозрительных, романтически-идеальных.

— Правильно заметили, — подтверждаю я, — можно сказать, совсем не взволновали.

— Почему же? — ничуть не стесняясь, в упор спрашивает Маша, не забыв при этом с обходительностью хозяйки подлить кофе и мне, и себе.

— Потому что меня они вряд ли коснутся. Я не играю в эти игры, Маша. Я типичный аутсайдер, если пользоваться спортивной терминологией. Та самая лошадь, на которую никто не ставит.

— Ну а как же самолюбие?

Мне даже смешно становится — кто из нас в самом деле журналист, я или она, кому из нас свойственнее задавать вопросы? — хотя, честно говоря, за многие годы газетной службы я так и не обучился профессиональной беззастенчивой настойчивости. Отвечать, однако, придется, и пусть уж эта нескромная красавица сама пеняет на свою прямолинейную любознательность.

— Видите ли, Маша, самолюбие удовлетворяется разными вещами. Тут нет всеобщего правила. Вернее, из общего правила есть сотни исключений. Вот вы пришли с женатым мужчиной в чужой дом, и самолюбие ваше при этом, кажется, ничуть не страдало. Миша оставил вас в этом доме, и опять же непохоже, чтобы вы испытывали по этому поводу нравственные муки. — Я не хотел этого говорить, видит бог, она сама меня вынудила.

— А вы еще и ханжа, оказывается, — разочарованно тянет Маша и морщится при этом, словно у нее заболел зуб.

— Может быть, — не собираюсь я возражать, — но мы говорили о самолюбии, а не о ханжестве. Знаете, например, за что я люблю метро? За то, что оно безразлично к моей истинной ценности. Оно ее не повышает и не понижает.

Маша смеется:

— А машина повышает настолько, что с ее помощью можно знакомиться с девушками?

— Вот именно. А знакомиться полагается с помощью каких-либо личных достоинств. На мой взгляд. Только не говорите, пожалуйста, что я завистник.

Маша милостиво улыбается, будто бы награду мне присуждает.

— Нет, что вы! Вы самый бескорыстный из всех Мишиных одноклассников.

Я прикладываю руку к сердцу:

— Как видите, счастья это до сих пор не принесло.

— Так что же, по-вашему, выходит? — В Машином голосе ни с того ни с сего вскипает задиристость юной правдоискательницы, привыкшей уличать взрослых бестактными риторическими вопросами. — Что успех — это удел одних мерзавцев?

— Отчего ж? — едва ли не впервые в жизни сталкиваюсь я с необходимостью дать отпор задорной молодежной демагогии. — Я ничего такого не говорил. Просто успех я не принимаю в качестве цели. Тот успех, о котором вы говорите. Он и называется по-другому. Вы же на самом деле карьеру имеете в виду, причем, не обижайтесь, в самом вульгарном ее понимании. Разные льготы, привилегии, преимущества. Кабинеты, белые телефоны…

— Я имею в виду признание достоинства, — жестко обрезает Маша. — Как угодно его назовите. И не надо пугать меня понятиями. Как же, карьера, смертный грех! А прозябать всю жизнь не грех? А чувствовать себя вечным Акакием Акакиевичем — это что, добродетель?

Да уж, для нее это скорее позор, каиново проклятье, таким оскорбительным и оскорбленным высокомерием веет теперь от моей гостьи, беззащитно добродушной две минуты назад.