Мы идeм по Восточному Саяну

Мы обвели стороной все еще похрапывающих лошадей и стали спускаться вниз к серебристой реке, что змейкой тянулась по темному фону кедровой тайги.

* * *

Поднимаясь к Березовой речке, наш караван к концу дня достиг правобережного притока, сбегающего белоснежными скачками по крутому каменистому руслу. Тропа разбилась на множество мелких тропок и затерялась, и мы, не найдя брода, решили заночевать. Выбрали поляну, расседлали уставших лошадей, развели костер. Появилось полчище комаров, люди отбивались от гнуса руками, натягивали на головы сетки, но все это не избавляло от мучений и только ветерок, изредка забегавший в лагерь, приносил минутную передышку.

Из нашего меню совсем выпали хлеб, сахар, каши и консервированные продукты. Ужин состоял из копченого мяса и черемши, которую мы поедали в огромном количестве. Черемшу ели в походе, на временных остановках, словом при всяком удобном случав. Она должна была заполнять пустоту желудка и обманывать голод.

После ужина еще оставалось много времени.

Кто мог воздержаться, не выйти в такой чудесный вечер на ближнюю возвышенность, чтобы с высоты не взглянуть вперед на предстоящий путь. Ведь с тропы мы видели только окружающую нас лесную чащу, изредка дно долины да боковые отроги гор -- все это не давало представления о местности, которую отряд пересекал.

Со мною на вершину увязался Черня. Добравшись до первой разложины, мы стали подниматься по гребню, заваленному крупными обломками и прикрытому зеленым покровом из мясистых листьев бадана. Воздух до того был прозрачен, что терялось понятие о расстоянии. Недосягаемая глазу дневная даль приближалась вплотную, казалось, можно до нее дотронуться протянутой рукою. Прекрасен вечерний пейзаж. К сожалению, он еще не изучен художником, не воспет поэтом, хотя и хранит в себе много своеобразия, могущества дикой природы, несравнимый по изяществу этюд. В вечернем ландшафте нет ярких цветов, все завуалировано прозрачно-сиреневой дымкой надвигающихся сумерек. Но разве можно представить себе что-либо более привлекательное, нежели беспрерывные пространства кедровой тайги с латками цветистых еланей и, выглядывающими из глубины леса зазубренными утесами, со снежными пиками, нависшими над мрачными провалами. Кажется, задержал бы вечер и вечно любовался пейзажем Восточного Саяна, до того он прекрасен в непосредственной близости.

По вершинам гор уже расстилался нежнолиловый отсвет заката. Снизу подкрадывалась тихая безмятежная ночь. Пернатые музыканты заканчивали хвалебный гимн убегающему дню. Все засыпало в приятной истоме, и только дым костра лениво клубился далеко внизу над стоянкой, да крепко тянуло душистой смолою, прелью скал и дуплом.

Мое внимание неожиданно привлек лай Черни. Я прислушался и удивился: на кого это он, разве соболя загнал в россыпь, больше некому быть тут на каменистом гребне? А лай скоро перешел в яростную схватку. Слух уловил возню, рычанье и взвизгивание от боли. От звонкого эха пробудилась долина, откликнулись угрюмые громады гор и, словно в испуге, начала торопливо гаснуть заря. Я в нерешительности стоял на возвышенности, напрасно пытаясь разгадать, с кем связался Черня. Теперь было ясно, что это не соболь.

Лай вдруг сорвался с места, стал удаляться к видневшимся на косогоре скалам и там замер низкой нотой. Но скоро возобновился. Казалось, будто кто-то размеренно бил молотком по пустой бочке. Это озадачило меня. Я бросился вниз к скалам на помощь Черне. На ходу привел в готовность штуцер. Ноги скользили по листьям бадана, руки то и дело хватались за кусты, удерживая тело на крутизне. А в воображении уже выплывало то медвежья пасть с ржавыми клыками, то силуэт затаившейся рыси. По пути показалась альпийская лужайка, истоптанная следами. Стал рассматривать их и удивился: совсем недавно здесь паслись самка марала с теленком. Тут же я увидел и отпечатки лап кобеля.