Мы — можем!

Я пришел на судно в марте, когда велась покраска надводной части еще крепко вмерзшего в лед корпуса. Шхуна стояла в Гутуевском ковше. В те времена еще не было круглогодичной навигации в Питере. Можно было на буере спокойно ходить от мыса Лисий нос до Петергофа. Да и морозы были покрепче, чем нынче. Мы стояли стояночную вахту: штурмана –  сутками, матросы несли восьмичасовую вахту у трапа. Но просто стоять у трапа неинтересно и непродуктивно. Поэтому, имея главную обязанность охранять судно, мы при этом всегда выполняли полезную работу — красили борта со льда, приводили в порядок такелаж и палубные устройства.

Экипаж шхуны был молодым. Только  капитану и радисту было за тридцать. И еще одного матроса по фамилии Погодин мы звали «старой галошей». Ему стукнуло аж 43.

А мы с моим напарником Сережей Клиссаничем еще даже не служили в армии. По щенячьей глупости мы иногда нарушали правила техники безопасности при работе с парусами. Всякое лазание разрешалось только по тросам стоячего такелажа. Категорически запрещалось использовать в этих целях снасти бегучего. Стыдно сказать, но мы не всегда соблюдали это правило, за что нам справедливо попадало.

Мы с Серегой пришли на судно практически одновременно и были определены в вахту второго помощника, которым была женщина лет двадцати семи — Майя Ивановна.  Кроме нее в экипаже было еще две женщины — кок Мария Ивановна и буфетчица Рая. Мария Ивановна тоже принадлежала к поколению старше тридцати. По рассказам она когда-то была поварихой у Жданова. И очень сердилась, когда мы ее поддразнивали — говорили, что догадываемся, отчего Жданов умер.

А время шло. Корпус снаружи уже был окрашен шаровой краской, рубки — белой. Мы отциклевали и покрыли лаком мачты, гики и гафели. Обтянули стоячий такелаж и основали бегучий. Достали из трюма тяжеленные паруса и привязали их как положено. Судно было изготовлено к мореплаванию. Пришли и члены экспедиции.

Весна в том году припозднилась, и когда мы покидали 7 мая Питер, деревья еще стояли голые. Мы прошли в центральную часть Балтики и неделю поработали там. А потом пошли в Ригу.

Наша вахта называлась «собака» — с нуля до четырех. Мы шли Ирбенами, и теплый ветер доносил с берега аромат молодой листвы. От этого запаха кружилась голова. Пока мы шарахались, весна уже утвердилась на берегах Балтики. Утром мы вошли в порт. Для простых ленинградских мальчишек пятидесятых годов Латвия была чем-то вроде заграницы. Пока мы пополняли запасы, была возможность погулять по этому замечательному городу. В парках цвели каштаны и левкои. Играла музыка, пелись популярные песни того времени: «Пчела и бабочка», «Одесский порт», «Когда мы были молоды».

А мы действительно были молоды и впечатлительны. Шпили готических соборов, узкие кривые улички Старой Риги, Бастионная горка и многочисленные кафе и рестораны с нестандартными названиями пленили нас. «Луна», «Копыто»! С тех пор я люблю Ригу.

А потом снова в море.

Шхуна занималась исследованиями Балтийского моря. Поперек моря от наших берегов до финских и шведских мы шли по так называемым разрезам. В определенных местах разреза становились на якорь и производили измерения. Это называлось станцией. На разных горизонтах измеряли температуру воды, брали ее пробы для химического анализа, мерили скорость и направление течения. И если наши навигационные приборы были примитивны и немногочисленны, то исследовательское оборудование соответствовало поставленным задачам. За борт вываливались удобные жесткие беседки для наблюдателей с добротным леерным ограждением. Через кран-балки и блок-счетчик, измерявший длину вытравленного троса, шел сам трос, на котором подвешивались приборы. Трос был тонкий и прочный. Назывался «фортепьянная струна». Вахтенный матрос травил его со специальной ручной лебедки, расположенной рядом с кран-балкой. Этой же лебедкой по команде науки он поднимал всю эту музыку.