Мы никогда не умрем (СИ)

Но что же царапает сознание, наполняя его горячей и тяжелой, похожей на смолу, тревогой?

«Тебе нельзя здесь оставаться. Здесь опасно», — убеждал его Мартин, прислонившись к решетке.

«Это ты?! Какого черта, Мартин?!»

«В чем дело? Я заперт, ты об этом прекрасно знаешь», — честно ответил он.

Виктор прислушался. Мартин был в отчаянии. Он никак не мог поверить, что его предали, и еще ему было страшно.

Он был беспомощен и совершенно не опасен, его друг с добрыми, страдающими глазами и сказками о справедливости.

Виктор брезгливо отвернулся. Он ожидал от Мартина большей изобретательности. Или большей экспрессии. Но не того, что он будет в отчаянии сидеть, прислонившись к решетке и оплакивать свою судьбу.

«Думал, ты тут лучше всех притворяешься?» — подумал Мартин, усмехаясь.

— Вы срубили елку, когда Риша с нее упала. Вы застрелили пса, который на нее напал…

Но его слова теряли чарующую власть. Все чаще промахивались мимо цели.

— Но оставили мне разбираться с людьми, которые по-настоящему ее…

«Уходи отсюда. У тебя совсем мало времени».

— …справедливым застрелиться? Ведь настоящая причина всех ее бед…

«Вот сейчас! У тебя всего несколько секунд! Давай же, беги, брось добычу — у тебя будет другая! Беги отсюда, скорее!..»

— Мне пора. Счастливо… оставаться, — закончил тираду Виктор, положив ладони на стол.

Он вышел быстрее, чем Вячеслав Геннадьевич успел что-то сказать. Остановился, прислушиваясь.

Мартин не стал ничего ему говорить. У него была другая задача.

Шли минуты. Одна, вторая, третья. В доме было тихо. Виктор стоял, глядя на дверь тяжелым взглядом. Если ничего не произойдет сейчас — не произойдет никогда. И, возможно, ему придется придумать что-то иное.

Из дома раздался выстрел.

«Что ты наделал, черт возьми?!» — в притворном ужасе прошептал Мартин, сжав решетку.

Он представил себе глубину отчаяния человека, у которого только что исчезла любимая дочь. И которого друг дочери, которого он с детства любил обвинил в этом. Представил, как Вячеслав Геннадьевич снимает ружье со стены.

Написал ли он записку?

Попрощался ли с любимой женой?

Риша отомстила Вику, сбежав от него.

Виктор отомстил ей, забрав у нее отца. Раскинул паутину лжи, выплел ее, как заклинание, как гипнотический яд, и вылил в лицо человеку, который когда-то спас ему жизнь.

Мартин представил себе это, а потом представил отчаяние, которое мог бы испытать. Как учила Мари — не выдумывать новых ролей и новых эмоций, просто найти те, что лучше подойдут истории.

Виктор не мог знать, что на самом деле Мартина волновало только одно — чтобы он сейчас убрался как можно дальше от этого дома и сбежал как можно скорее, не дожидаясь реакции Галины или расползшихся среди соседей слухов.

Если он решился на это, значит, намерен бежать. И пусть бежит, как можно быстрее и дальше.

Главное, чтобы Виктор не отправился проверять, был ли выстрел на самом деле.

Мартин улыбался. Бутафорский выстрел из воображаемого ружья — Мари бы понравилось. Идеальный первый звонок в конце антракта перед третьим актом.

Занавес опускается

Свет гаснет

Ведь должен быть какой-то верный выход?

За деньги не придумаешь — какой!

Другой герой? А если мир — другой?

А может, здесь нужны другие боги?

Б. Брехт

Ты говорил, что нужно уехать. Туда, где мало людей. Туда, где мы сможем начать все сначала.

Говорил и сам не верил в свои слова. А я не терплю лжи. Что мы можем начать «сначала»? Где начало у нашей истории?

Может быть там, где я в опустевшей темноте впервые слышу твой голос. Тогда он означал сказку. Сбывшуюся, красивую сказку о верном друге, который спасет от темноты. Разве я мог тогда знать, что сказка о светящихся бабочках и белом крыле с теплым пухом для тебя — чужое отражение в зеркале, лицо, которое ты с отчаянием ощупывал кончиками пальцев, не в силах поверить, что это случилось с тобой? Что ты начал свою жизнь в сомнениях и страхе, а мне нечем было их развеять, ведь я всегда мог только брать?

Может быть, она начинается там, где ты впервые бросился мне на помощь? Как пугала тебя эта боль. Как пугало то, что я ее испытаю, сам-то ты ее не боялся.

А если я зачерствею. А если я озлоблюсь. Если боль сломает мой хрупкий, детский мирок.

Теперь-то ты знаешь, Мартин, что на самом деле ломает человеческий мир?

А может быть, история начинается у проклятой елки. С мертвой собаки и девочки, которая мечтала о театре.

Ничего не осталось. Ни елки. Ни девочки. Ни театра. Ни хрупкого мирка.

И тебя, Мартин, скоро тоже не станет.