Мы проиграли!

– Нет, нормальную, блядь, книгу. С философскими размышлениями, с мыслями. Только забыл, как называется. Кто-то мне недавно советовал.

Помолчали. Задумчивый, казалось, задумался еще сильнее. Рыжий выпил еще виски. Наконец, задумчивый весьма громко спросил у соседа:

– А чем тебе Минаев-то не нравится?

– Да понимаешь, тут вот я интервью с этим, блядь, как его… ебаном… Гришковцом прочитал. Вот у него репортер спрашивает: вы раньше, мол, говорили, что Минаев – не писатель, а вы писатель. С какого, мол, хуя? А Гришковец говорит: Минаев пишет книги, чтобы в основном о себе рассказать. А важна сама книга, ну как – мысль, творчество важно. Философия. Вот. А Минаев написал книгу и начал думать, что писатель, и писать стал больше и хуже.

Задумчивый потер нос.

– А по-моему, оба они – говно.

116.

Сейчас бы работать в полную силу – в Перми, наконец-то, закончилось сонное царство. Куда ни посмотри – повсюду тема, фактура, сюжет. Вот прокуроры в синих мундирах, с густо посыпанными перхотью золотистыми погонами, точно сошедшие с карикатур XIX века, тащат под белы рученьки проворовавшегося губернатора, а тот лишь качает огромной своей печальной лысоватой головой. Вслед за ним волочат брыкающихся, как чертят, чиновничков помельче, с вострыми носами и бегающими глазками.

Вот другая картина: город – северная столица уральской Пармы – пегие, холмистые Березники; из-за холмов, из-за линий электропередач уже слышен лай и вой несуществующих собак. Город полон жителей, они ожидают прихода лангольеров, и никому не выбраться – некуда бежать.

* * *

Я кажусь себе очнувшимся посреди ночи, с трудом соображающим, что тут вообще происходит. Причем я удивлен не столько тому, что происходит (хотя есть, чему удивляться), сколько тому, что я вообще здесь нахожусь. Мое удивление дошло до естественного максимума на прошлой неделе, когда я, не в силах скрыть собственных чувств, так и сказал в камеру, во время записи своей телерубрики: «Что, черт возьми, происходит в этом городе?» И прикрикнул на режиссера, заставив его оставить эту реплику в окончательном монтаже, как бы надеясь легализовать собственное нежелание вписываться в происходящее, ненавязчиво примирить его с реальностью. Это неприятное, колющее чувство: я будто слышу, как в ночи громко говорят за стенкой соседи, но не хочу прислушиваться и желаю, чтобы они замолчали. В этой пустоте – слишком гулкое эхо. А я – такой отвлеченный… как художественный образ.

Силой умеет пользоваться тот, кто знает ее границы. А границы ее – бессилие.

117.

Талант – это чудо. Попытки заработать на этом таланте – каторга.

118.

Мама рассказывала, что в детстве мечтала выйти замуж за моряка, и только за моряка. Взмечталось ей об этом после многочисленных поездок на море – врачи прописывали отдых на побережье, чтобы бороться с бесконечными ее ангинами и простудами. В перерывах между визитами на русский юг мама с родителями ходила в круизы на теплоходе. Дед обязательно знакомился с капитаном, резался с ним в шахматы, а маму водили смотреть «машину». Когда ей было три года (в 1959-м), они вообще путешествовали на колесном пароходе (как в «Жестоком романсе»), который назывался, вроде бы, «Полыванов», и делал этот пароход по воде характерные «шлеп-шлеп-шлеп». А «машина», крутившая громоздкое колесо, занимала огромное пространство в трюме, что потрясло маму до глубины души. Вместе с пароходом, с севера на юг, спускалась длинная, бесконечная вереница плотов, чернеющих от воды по неровным, подгнивающим краям. Сплавщики, деревенские лоцманы в лаптях, не слезая с плотов, в густеющем брусничном закатном свете разжигали костры, от которых на ветру дыма получалось больше, чем огня и тепла, и пели грустные песни. Маленькая курносая мама, мама с косичками, в детских коричневых колготках и белом чепчике, юбкеколокольчике, декорированной фартучком, стояла на палубе, вздыхала, глядела на всю эту красоту и думала, что когда вырастет – выйдет за стройного, сильного молодого мужчину в бескозырке, фланельке, черных широких штанах. Но не за речника, а только за моряка.

Ее любимая песня в детстве – «Черное море мое» из фильма «Матрос с «Кометы» (слова Матусовского, музыка Фельцмана):

Тот, кто рожден был у моря,

Тот полюбил навсегдаБелые мачты на рейде,В дымке морской города, (тут мама настаивает,что в оригинале – «хижин морских города»)Свет маяка над волною,Южных ночей забытье,Самое синее в мире

Черное море мое,Черное море мое!

«И в итоге ты вышла за речника», – говорю я. – «Да». – «Ну, не расстраивайся. Речник – это эконом-версия моряка».

119.

Что меня интересует сейчас: можно ли читать судьбу родителей по линиям на своей руке? То есть не судьбу, конечно. Но можно ли пройтись хотя бы по краям их истины, роясь в истине своей?

120.