Мы расстреляны в сорок втором

Первый в ряду Парамон Софронович Сероштан, пятидесяти одного года, бывший капитан Днепровского парохода «М. И. Калинин», Сероштан, которому так и не суждено увидеть внука…

Вторым стоит Валентин Николаевич Семин, мой одногодок. Он стоит, шатаясь, без посторонней помощи. Его ясные, светлые глаза слегка насмешливы. Сколько девчат в Севастополе будет плакать по нем!..

Рядом с командиром в разодранной тельняшке покачивается, засунув руки в карманы широкого клеша, Ленька Балюк. Он был простым водолазом на спасалке. Он улыбается, потом хохочет. Слышите, человек хохочет, надсмехается над самой смертью! Кто из вас способен на это?..

Четвертый — Жора Мелешкин. Высокий, тощий. Его называли хулиганом. А он мог бы стать филологом, наш Жора. Сколько книг он так и не успел прочесть!..

Сенечка Тарасюк, которого мы прозвали Перманентом. Парикмахер. Вот уж кто действительно никогда не унывает…

Рыжий веснушчатый Борис Бляхер с грустными глазами…

Застенчивый Вася Дидич. Так ему и не пришлось поцеловать девушку…

Коцюба, который сумел взять себя в руки… Степан Мелимука, бывший рулевой… Иван Помятун, Иван Рудой и Иван Савченко — три Ивана. Их мы почти не знаем. С нами они пробыли меньше недели. Но у них заскорузлые крестьянские руки, которым водить комбайны, вязать снопы… Тысячи гектаров ржи останутся несжатыми и осыплются на корню из-за того, что погибают эти парни…

Моторист Петр Цыбулько… Григорий Цыганок и Михаил Ракушкин, водопроводчик… Сухарев Анатолий… Я.

Нас семнадцать. Мы недолюбили, недорадовались, недострадали. А нам бы жить и жить! Работать, читать книги, ласкать любимых, растить детей и внуков. И гулять по Крещатику. И отбивать девчат у слюнтяев. У нас все впереди и… нет ничего впереди.

Трудно расставаться с жизнью. Но во сто крат труднее умирать, когда враг на твоей земле, в твоем доме, когда о победе можно только мечтать…

Мы не знаем того, что будет. Но верим, что наши придут. И тогда наверняка сочинят замечательные песни, о которых не имел понятия Харитонов. И тогда люди смогут петь во весь голос. И какая жизнь будет тогда, какая жизнь!

— Kehrt um! Кругом! — командует офицер. Но мы не поворачиваемся. Нам не стыдно посмотреть смерти в глаза.

— Ruht! Вольно!

А мы и не собирались стать «смирно».

— Himmeldonnerwetter! — чертыхается офицер.

Ругайся, ругайся сколько влезет!

У нас мало времени. Нам не до тебя. Остались всего две команды: «Achtung» и «Feuer!» — «Пли!». И мы думаем…

Будет время и ни одного оккупанта не останется на нашей земле. Будет время и взамен разрушенных построят новые дома.

Удобные, просторные, светлые. Настанет такое время, когда людям не придется думать о хлебе насущном.

Мы знаем, за что идем на смерть. За то, чтобы наша земля была свободна. Но мы умираем не только за это, но и за то…

Чтобы люди не забыли о старенькой одинокой матери Петра Харитонова, которая живет где-то под Курском. Чтобы братья Бориса Бляхера никогда не услышали позорного слова «жид». Чтобы, если выживет майор Подлесный — такие люди живучи! — никто не подал ему руки. И Вале, которую я сегодня видел, — тоже. И чтобы ни одна девушка не причинила парню столько горя, сколько испытал Сухарев…

Люди вернутся с войны. Многие придут с орденами. Другие — без. Вернутся некоторые из тех, кто был с нами в плену. Так вот, пусть их никто не упрекнет за это. Как знать, быть может, иные из этих бывших пленных воевали не хуже тех, у кого грудь в крестах?

И еще нам хочется, чтобы нас не забыли. Мы стоим лицом к лицу со смертью. За нами — голый бульвар. Что ж, посадят новые тополя.

Землю, на которой мы стоим, зальют асфальтом. И по нему будут ходить люди. Так. пусть они помнят, что эта земля густо обагрена нашей живой кровью… Возможно, что когда-нибудь там, где мы стоим, поставят памятник. Так чтобы у подножия этого памятника никогда не увядали цветы. И чтобы под ним играли дети…

Мы беремся за руки. Жить остается меньше секунды. Я набираю полные легкие воздуха. И последнее, о чем я еще успеваю подумать, это о том, что…

Людям надо вот так вот крепко держаться друг за друга…