Мы с тобой. Дневник любви

На Каменном мосту при ветре калоши Бориса Дмитриевича замёрзли, не сгибались и, отделяясь от ботинок, на каждом шагу зловеще стучали ледяшками о мостовую. У меня ноги начали неметь, но калоши передо мной продолжали мерно стучать, и я не решалась покинуть малодушно своего спутника.

Недавно ещё я удивлялась этому новому дому, выросшему напротив Третьяковской галереи, не зная, что это дом писателей и что я туда скоро попаду. Но сейчас ни дом, ни нарядный лифт, ни стильная «павловская» передняя, ни голубой кабинет со старинной мебелью красного дерева не производили на меня впечатления: я сидела напротив хозяина, еле сдерживая лязг зубов от озноба. Колени мои прыгали под столом.

Автор «Жень-шеня» откинул назад седую кудрявую голову и, коренастый, на редкость моложавый для своих лет, выражал уверенность в себе и пренебрежение. Рядом сидел Разумник Васильевич, измученный человек, но сохранивший, несмотря на все свои жизненные катастрофы, необычайный апломб: иметь при нём своё мнение решался, как я увидела после, один только Михаил Михайлович. Впрочем, он оказался в существе своём добряком, отмеченным двумя основными качествами (или слабостями): всезнанием и принципиальностью. Из-под чёрной профессорской шапочки на лысой голове был неподвижно направлен на меня огромный сизый нос, а косые близорукие глаза меня холодно изучали: я приглашалась ему в помощь.

Я сидела под белой венецианской люстрой, кружевной, как невеста, и знала, что в её свете на мне рассматривают каждый волос, каждое пятно. Сердце моё защемило: я поняла, что надежды мои были впустую, я попала в чужое место (не забудьте, читатель, какое время переживали мы тогда на нашей «сталинской» родине).

— Вот с чем вам придётся работать, — сказал Пришвин, выдвигая огромный ящик секретера, набитого тетрадями. — Это документы моей жизни, и вы первая их прочтёте.

— Но как же вы можете их доверить незнакомому человеку? — вырвалось у меня. Пришвин смотрел на меня выжидательно. А меня уже захлестнуло, и поздно было остановиться. — Надо же для такого дела стать друзьями, если приниматься за него, — сказала я, бросаясь в холодную воду и сознавая, что гибну.

— Будем говорить о деле, а не о дружбе, — безжалостно отрезал он.

После мы пили чай с коньяком, я пила, чтоб согреться, но не согревалась, не пьянела, и озноб не проходил.

Я рассказала неосторожно о своей встрече с поэтом Клюевым в Сибири.

— Ничего не понимаю в стихах. Настоящая проза может быть куда поэтичней, например, моя, — вдруг точно с нарезов сорвался Пришвин.