Мы с тобой. Дневник любви

Так вопрос о роли личности в истории предстал передо мной не как догмат веры, а как личное переживание. Мои сочинения являются попыткой определиться самому себе как личности в истории, а не просто как действующей запасной части в механизме государства и общества... Так разбираясь, я открыл в себе талант писать. И мне открылось, что в каждом из нас есть какой-нибудь талант, и в каждом этом таланте скрывается, как нравственное требование к себе самому, вопрос о роли личности в истории.

Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы личности за право своего существования, что существо личности есть смысл жизни и что без этого смысла невозможно общество. С другой стороны, прямая заявка личности на право своего бытия невозможна, потому что нет объективного нравственного критерия личности и заявка личности является заявкой всеобщего своеволия, вульгарного анархизма. Остаётся признать два параллельных процесса в постоянной борьбе».

Теперь на фоне прошлого встаёт перед Пришвиным картина настоящего: что из всего этого вышло?

7 января.

Писатель должен обладать чувством времени. Когда он лишается этого чувства — он лишается всего, как продырявленный аэростат. Прошлый год «Комсомольская правда» имела лицо, а теперь всё кончено: все газеты одинаковы. И этот процесс уравнивания, обезличивания неумолимо шествует вперёд, и параллельно ему каждое существо залезает в свою норку, и только там, в норке, в щёлке, в логове своём, о всём на свете позволяет себе думать по-своему.

Среди ранних писем своих я нашёл такое, из которого ясно видно, что в то время я был именно тем самым безлико-общественным существом. И вот этот процесс пошёл без меня. И всё моё писательство, как борьба за личность, за самость, развилось в этой норе. Мало того, я тогда ещё предвидел, что со временем и каждый войдёт в свою нору. И вот это теперь совершается. И в этой всеобщности моего переживания и заключается секрет прочности моих писаний, их современность.

...Я теперь вспоминаю смирение своё, и молчание, и непонятность утраты своей личности, и упование на будущее, как на беременность. .. И сейчас время именно такой всеобщей беременности.

8 января (ночью).

Я думал: любить женщину — это открывать в ней девушку. И только тогда женщина пойдёт на любовь, когда ты в ней откроешь это: именно девушку, хотя бы у неё было десять мужей и множество детей.

Я сказал ей по телефону, что она Марья Моревна, а музей — это Кащей Бессмертный. — А вы? — спросила она. Я замялся и ответил: — Я, конечно, сам это выдумал. Раз выдумал Марью Моревну, буду Иваном Царевичем. Но есть сомнение, не попадёт ли Марья Моревна от одного Кащея к другому? — Нет, — ответила она, — я готова работать с Иваном Царевичем.

9 января.

Разумник Васильевич обрабатывает мой архив. Они с Бончем хотят меня заживо похоронить в литературном склепе. Я же, не будь дураком, архив-то архивом, а жизнь жизнью, Клавдию Борисовну всё-таки у них отобью: будут помнить, как они кота хоронили!

10 января.

Когда моя новая сотрудница ушла от меня, Аксюша спросила:

— А кто у неё муж?

— Не знаю, — ответил я, — не всё ли равно, какой у неё муж.

— Напрасно, я бы спросила.

— Твоё дело, но мне совсем это не нужно.

В следующий раз тем не менее мне почему-то захотелось спросить, кто у неё муж. Но мне было совестно спросить, я не посмел.

На этот раз мне она очень понравилась. Так мы дошли до Устьинского моста. Теперь мне очень хотелось её спросить о муже, и вопрос этот на мосту чуть не слетел с моих губ. Он замер, когда я услыхал за собой тяжёлые шаги. Мне даже не хотелось обёртываться, как будто я уже знал: это шёл позади Командор — её муж. (Дальше я сочиняю.) Я проводил свою даму, и, когда повернулся к мосту, мне стало страшно: Командор стоял на мосту. И только я с ним поравнялся — он тронул меня пальцем, и я полетел с моста в чёрную воду, дымящуюся от стужи.

Я плаваю и спрашиваю вверх Командора:

— Долго ли мне тут плавать?