Мы совершенно не в себе

Я размышляю над выбором и одновременно рассказываю Эми, что знаю об утках, лошадях и так далее и кого из них видела живьем. Если бросить уткам хлеб, то все съедят большие утки, а маленьким ничего не достается, вещаю я. Так же нечестно, правда? Нехорошо так делать. Хорошо делиться.

Я говорю Эми, что ни разу не каталась на лошади, но когда-нибудь прокачусь. У меня будет собственная лошадь по имени Звездочка или Искорка. А Ферн, небось, на лошади ездить не сумеет? – спрашиваю я. Мне нравится отыскивать вещи, которые я делать могу, а Ферн – нет.

– Может, и не сумеет, – отвечает Эми, записывая мои слова. Жизнь прекрасна.

Но тут Ферн раздражается, потому что ей не разрешают съесть яблоки. Она прекращает игру, подходит, и ее шершавый лоб полочкой упирается в мой плоский, янтарные глаза смотрят прямо в мои. Она так близко, что я глотаю ее дыхание. Я чую, что она расстроена: к обычному запаху, как будто мокрого полотенца, примешивается что-то остренькое, чуть едкое.

– Отстань, Ферн, – говорю я и слегка ее отпихиваю. Я же работаю, в конце концов.

Она немного бродит по комнате, показывая жестами, что хочет яблок, и бананов, и конфет, и еще чего-нибудь вкусного, но тщетно: ее желания не материализуются. Тогда она принимается прыгать взад-вперед с папиного стола на большое кресло. Ее любимая желтая юбка с черными дроздами задирается в прыжке, так что видно подгузники. Губы вытянуты в трубочку, личико голое и бледное. Я слышу тихое уханье, которым она обычно выражает беспокойство.

Ее прыжки – не развлечение, но мне так не кажется. Я тоже забираюсь на папин стол, и никто не говорит “нельзя” или даже “осторожно”: если Ферн этого не сказали, то теперь и мне не скажешь. Свалившись, я слышу смех Ферн. Все ахают: обычно шимпанзе смеются только при физическом контакте. До сих пор Ферн смеялась, если ее догоняли или щекотали. Насмешка – отчетливо человеческая черта.

Отец просит Шерри и Эми внимательно слушать смех Ферн. Этот звук регулируется ее дыханием, поэтому она смеется, как будто пыхтит. Возможно, предполагает отец, Ферн не способна в течение цикла вдохов и выдохов удерживать один и тот же звук. Что это дает для понимания развития речи? Судя по всему, никого не волнует, что Ферн вредничала, хотя по мне это ключевой момент.

Мою жалобу на больной локоть все проигнорировали, а это оказался перелом, и папа в качестве извинения дал мне посмотреть рентген. Тоненькие трещины, как на фарфоровой тарелке. Сломать кость – дело серьезное, и я немного утешена.

Но не совсем. То, что могу делать я и не может Ферн, – жалкий холмик по сравнению с горой тех вещей, которые доступны одной Ферн. Размером беру я, это вроде бы преимущество, но Ферн в разы сильнее. Единственное, что я делаю лучше, – разговор, но мне не очевидно, что это большой плюс, что его не так легко променять на умение резво взлетать по перилам или растягиваться по-кошачьи на двери в кладовку.

Вот чтобы сравнять счет, я и придумала Мэри. Она умела делать все то же, что Ферн, и даже больше. И она-то свои таланты использовала во благо, а не во зло. Иными словами, действовала под моим руководством и от моего имени.

Хотя изначально мною двигало желание изобрести себе подружку, которую никто не любил бы сильнее, чем меня. Мэри получилась вроде таблетки, и это лучшее, что в ней было.

Через несколько дней после путешествия на старое место мы с Мэри сидим в ветвях клена, растущего во дворе у Рассела Тапмена, и заглядываем в окно кухни, где его эльфообразная мама в лоскутной жилетке застелила стол газетой и принялась потрошить тыкву.

Почему мы сидим на клене? Потому что это единственное дерево на участке, куда мне легко залезть. Основание ствола разделилось натрое, один ствол лег почти параллельно земле, и поначалу я просто иду как по мосту, держась за ветки для равновесия. Выше мне уже приходится лезть, но веток много, и лезу я легко, как по лестнице. Возможность заглянуть сквозь ветки в окна к Расселу – всего лишь бонус. Естественно, мы пришли сюда лазать, а не шпионить.

Мэри сумела забраться выше, чем я, и сказала, что видит всю улицу вплоть до крыши дома Баярдов. Еще она сказала, что видит комнату Рассела. Он прыгает на кровати.

Но она соврала: я тотчас увидела, как Рассел выходит из двери кухни и направляется прямо ко мне. На дереве еще остались клочки красной листвы, и я надеялась, что они скрывают меня. Я сидела тихо-тихо, пока Рассел не оказался строго подо мной.

– Ты что там делаешь, мелочь? – спросил он. – И что ты там высматриваешь?

Я сказала, что его мама режет тыкву. Только я употребила слово “анатомирует”. Однажды, на старом месте, Лоуэлл нашел у ручья мертвую лягушку и вместе с отцом провел полдня, анатомируя ее на обеденном столе, вскрывая влажный орешек ее сердца. Я не это имела в виду, но теперь от зрелища Расселовой мамы, терзающей тыквенное нутро, у меня подвело живот, а рот наполнился слюной. Я судорожно сглотнула и перестала смотреть в окно.