Мы совершенно не в себе

В разговоры по внутренней связи вливается олдскульный рок-н-ролл: отец Дорис стоит у витрины с деликатесами, перебирает один за другим сыры, подносит их к носу и горланит что есть мочи. “Mama told me not to come”. Или “Wake me up before you go-go”[11].

– Может, он гей? – предположила Скалли. – По-моему, похоже.

– Однажды за ужином он вдруг, на ровном месте спросил, уважаю ли я его, – сказала Дорис. – Ну и что он рассчитывал услышать, интересно?

Она повернулась ко мне:

– А твои родители? Тоже, наверное, зачетные психи?

Я уловила заговорщический намек. Ясно, мы всей командой заполняем тишину, чтобы Эбби не жалела о своем рассказе. И теперь моя очередь.

Но я упустила мяч. В ушах еще звучал голос Эбби: “И вот одна психованная сестра берет и все портит”, и слова Дорис доносились до меня так, будто кто-то пытался докричаться через гул штормящего моря.

– Да не особенно, – сказала я и умолкла, чтобы не распространяться о родителях. Которые, в конце концов, обычны настолько, насколько может быть обычной пара, воспитывающая шимпанзе как ребенка.

– Везет тебе, ты такая нормальная, – сказала Скалли, и все согласились.

Как я их развела! Какая победа! Очевидно, мне удалось-таки стереть все эти мелкие признаки, все отличительные свойства личного пространства, фокусного расстояния, выражения лица, лексикона. Очевидно, чтобы считаться нормальной, достаточно не показывать симптомов обратного. Мой план – уехать за полстраны и больше ни с кем не говорить – сработал на ура.

Только теперь нормальность не казалась мне такой желанной. Теперь нормальным считалось странное. А я не просекла. И не вписывалась по-прежнему. И по-прежнему не заводила друзей. Может, просто не знала как. Практики-то у меня точно не было.

Может быть, дружбе препятствовало мое упорное старание ни перед кем не раскрываться. Может, все те люди, которые входили в мою комнату, и были друзья, просто я этого не понимала, потому что ждала большего. Может, дружба не такая серьезная вещь, как мне представлялось, и на самом деле друзей у меня была куча.

Но логически следует иное. Меня не позвали на озеро Тахо кататься на лыжах вместе со Скалли и всей теплой компанией первокурсников. Я узнала об этом позже: в моей комнате и в моем присутствии о планах предусмотрительно не говорили. В поездке Скалли подцепила парня постарше из Калифорнийского политехнического, он провел с ней ночь, а наутро отказался даже разговаривать. Это обсуждалось так живо, что донеслось и до моих ушей. Скалли заметила, что я прислушиваюсь.

– Мы подумали, тебе будет неинтересно. Ты же из Индианы – зачем тебе куда-то ехать любоваться снегом.

Искусственный смех, глаза бегают, как пин-больные шарики, щеки пламенеют. Ей было так неловко, что я даже посочувствовала.

Если вы учились в колледже и выбрали курс “Введение в западную философию”, то, скорее всего, знакомы с концепцией солипсизма. Согласно ей, реальность существует только в вашем сознании. Следовательно, уверены вы можете быть только в том, что вы сами – мыслящее существо. Все остальные могут оказаться пустоголовыми марионетками, которыми управляют инопланетные хозяева или там собачьи блохи, а может, они и сами по себе пляшут. Обратное вам никогда не доказать.

Ученые решили проблему солипсизма благодаря стратегии, получившей название “заключение к наилучшему объяснению”. Это дешевый ход, и он никому не нравится, за исключением разве что тех самых инопланетян.

Скажем, я не могу доказать, что отличаюсь от вас, но это мое наилучшее объяснение. Я делаю заключение об этом отличии, исходя из реакции других людей. Полагаю, причина в моем воспитании. Умозаключение и допущение, дым и желе – на таком дом не построишь. По сути, я говорю вам, что чувствую свою непохожесть на других.

Но и вы можете чувствовать себя непохожим на других.

У шимпанзе дружба длится около семи лет. Скалли и я делили комнату девять месяцев. Ни разу не ссорились всерьез и не скандалили. А потом собрали вещи и отчалили в разные стороны и больше никогда не общались. Скажите Скалли “до свидания”. Мы не встретим ее раньше 2010 года: она пришлет мне запрос на дружбу в Фейсбуке, непонятно зачем, и сказать ей будет особенно нечего.

На втором курсе я стала снимать квартиру на пару с Тоддом Доннели, прочитав его объявление на доске в супермаркете. Тодд был третьекурсник, искусствовед, симпатичный тихий мальчик, верил людям на слово – опасный, но благородный способ жить в этом мире. Я слушала про его папу-ирландца, от которого он унаследовал веснушки, и маму-японку (от нее – волосы) гораздо чаще, чем он – про моих родителей, но все равно он узнал больше, чем другие. К тому времени я уже сообразила, как должна говорить о своей семье. Нет ничего проще. Начиная с середины.