Мы вдвоем

— Друзья, все уже в пути, не волнуйтесь, как сказано? Пробки окрест Иерусалима[97]. В самом деле, нечего волноваться, все идет по плану.

Но он и сам начал опасаться, отошел в сторону, к раскидистой оливе, и незаметно вздохнул, затем подозвал Меира-по-связям-с-общественностью, который беспрерывно говорил по мобильному и бурно жестикулировал, как человек, понимающий, что теряет контроль над ситуацией.

— Скажи-ка, что происходит? — резко бросил Мика растерянному Меиру. — Пресса здесь, и я и мой брат, и даже его жена, которая того и гляди родит, и мои друзья и подруги из Эйн-Карема — а музыканты где? Только их и не хватает, а за это, дорогуша, отвечал ты. Я не могу работать с прессой и одновременно контролировать, где музыканты! — его голос перешел в визг, жила на шее вздулась,

Меир покосился на искривленное, смиренное оливковое дерево, будто поневоле превратившееся в пожилого посредника между двумя напряженными ястребами, стоящими с двух сторон, потупился, хлопнул правой рукой по левой и нерешительно пробормотал:

— Но, Мика, они все время звонят и просят отменить.

Едва сдерживая ярость в голосе, Мика произнес:

— Меир, никаких отмен, ты должен добиться, чтобы они приехали. Это не шутки. Я тебе за это плачу или нет?

Меир сказал:

— Но что поделать, если они отказываются? Хочешь сам с ними поговорить?

Вдруг Мика увидел четверых детей, спускающихся к саду от Кирьят-Йовеля с белым футбольным мячом, словно четыре ангела небесных. Он бросился к ним. Им было лет по двенадцать.

— Ребята, вы слышали о музыкальной молитве? — умоляюще спросил он их. Они отрицательно покачали головами и намеревались двинуться дальше, но Мика преградил им путь.

— Послушайте, — он собрал последние остатки воодушевления. — Меня зовут Мика, мы с братом — музыканты. Нас с ума сводит то, что уже очень давно не было дождя, поэтому мы решили поиграть, чтобы пошел дождь. Нас всех снимут на телевидение, а потом за мой счет поедим пиццу наверху, в торговом центре Кирьят-Йовеля. Не волнуйтесь, есть машина, подвезем. Идет?

Мальчишки ухмыльнулись и пожали плечами.

— Но пицца будет с добавками, правильно? — заторговался юный толстячок, которого, как потом выяснилось, звали Коби.

— Ясное дело, с добавками, да еще и с бутылкой колы, я угощаю, — уверенно улыбнулся ему Мика. Встав возле них, он состроил серьезную мину, жестом подозвал ребят из Эйн-Карема, которые уже начали скручивать сигаретки с травкой, и закричал:

— Всем добро пожаловать! Я рад начать первую в Израиле музыкальную молитву о дожде. Уже семь лет здесь не было дождя, — повысил он голос, а Меир, стоя у него за спиной, торопливо и негромко переводил слова Мики на английский для иностранцев. — Мы, музыканты и дети района, собрались здесь, чтобы молить Господа о дожде.

Мика драматически приблизился к старому питьевому фонтанчику, изо всех сил нажал на кнопку, но из того не вылилось ни капли воды. В преувеличенно праведном гневе он пнул фонтанчик, который остался стоять как вкопанный.

— Сила тут не поможет! — пафосно заорал он в сторону фотографов, направивших на него свои объективы. — Осталось только молиться! Прошу артиста Йонатана Лехави начать мольбу о дожде.

Йонатан начал выступление со своей песни, и вскоре дети под предводительством Коби присоединились к нему и начали подпрыгивать, после чего Мика и Меир взяли за руки детей и расслабленных ребят из Эйн-Карема, и все закружились в танце.

Журналисты и фотографы постепенно расходились, и Йонатан почти перестал чувствовать пальцы, так бешено он бил по струнам в надежде заткнуть хотя бы малейшее отверстие в разрушительной бездне.

На сад уже спускалась с гор темнота и вместе с ней — дыхание иерусалимской прохлады. Мика присел на детскую горку, взглянул на высокие кипарисы, безучастно покачивающиеся у входа в сад, а за ними увидел загорающиеся фары и ребят из Эйн-Карема, направляющихся в сторону дома. Одна из девушек бросила на него взгляд со словами:

— Брат, было чудесно! Ну и что, что мало, главное — сердце и твоя добрая карма, нам бы такую, — и улыбнулась с жалостью и верой. Но Мика был в пучине отчаяния и не мог подняться оттуда даже на мгновение, чтобы уловить ее едва заметную, наивную и славную улыбку. Ему казалось, что ржавая, покосившаяся карусель с облупившейся краской, и песочница, в которой было больше сухого помета эйн-каремских собак, чем чистого песка, втайне потешаются над ним. Даже склонившаяся олива и заржавевший фонтанчик вдруг оказались на стороне злодеев, которые делали все, чтобы у него ничего не получилось. Он подошел к Коби, медленно вытянул из кармана семьдесят шекелей и бессильно произнес:

— Вы были круче всех, ребята, приятного вам аппетита.

7