Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Вся наша высотка окуталась вспышками ружейных выстрелов и очередей автоматов. Солдаты падали на землю — кто навзничь, ударяясь затылком о камни, кто вниз лицом, кто как подпиленное трухлявое дерево от порыва ветра, а кто еще при этом успевал подпрыгнуть, высоко взбрыкнув ногами. Несмотря на огонь, егеря продолжали бежать вперед. Расстояние между нами с каждой секундой сокращалось. Я думал о том, как бы сэкономить патроны и обойтись в этой атаке одним диском.

Когда они были уже шагах в пятидесяти от нас, я услышал возглас Жихарева:

— Эх, играй, моя гитара, сорок восемь струн! — И сразу же заработал его пулемет.

Егеря залегли, и нельзя было их разглядеть, словно они все вдруг сквозь землю провалились.

В лесу снова стало тихо, и я услышал, как чирикает среди ветвей какая-то птичка.

Справа от валуна, у которого я отрыл ячейку, стояла молодая сосенка. Концы ее ветвей были красны, будто обрызганы свежей кровью. Они пахли смолой так, что запах этот ощущался за несколько шагов. Мне захотелось подойти к дереву и встряхнуть его так, чтобы красноватая пыльца рассеялась в воздухе. Помню, я в детстве встряхивал цветущие сосенки и сквозь облако пыльцы смотрел на солнце — оно тогда казалось розоватым. Но сейчас никак нельзя высунуться из окопчика, нельзя даже пошевелиться, чтобы не привлечь внимание притаившегося невдалеке противника.

Иван Иванович с белой повязкой на голове кричал изо всех сил:

— Что ж вы там, черти? Идите в атаку! Не залеживайтесь, а уж потом и перерыв устроим. На перекурку!

Ему вторил Ниеми.

Финские мины шлепались совсем рядом, обдавая нас мелкими камешками, землей и кусочками дерна.

Егеря падали наземь, маскируясь, таясь между кустиками и стволами, прячась за камни. Я разглядел одного метрах в тридцати от меня. Он полз, прижимаясь к земле, но я видел, как двигались его лопатки под серой тужуркой. Тут началась стрельба уже не залпами, а одиночными выстрелами.

Я очень ясно видел солдата и дал по нему одну за другой три очереди, а солдат все продолжал ползти вперед, словно все мои пули «пошли за молоком». Я дал снова очередь. Мне казалось, что я вижу даже, как пули, посланные мною, изодрали на его спине мундир, но солдат медленно продолжал двигаться вперед.

И тут рядом со мной раздался выстрел.

— Сынок! — услышал я.

Это стрелял мой старик. В тридцати шагах от него лежал бездыханный солдат.

Я посмотрел на егеря. Он тоже перестал двигаться. И я ясно увидел то, чего не замечал раньше. От первого егеря ко второму протянулся ремень. Я и раньше слыхал, что финские солдаты часто так делают, чтобы не оставить раненого или убитого на поле боя. Но впервые мне довелось увидеть это собственными глазами.

Но я увидел не только это: к нам ползли еще солдаты в синеватых суконных мундирах. Их было много.

— Бей, батя!

— Бей, сынок!

И в эту секунду враги поднялись во весь рост и с криком «эля-эля-элякоон» устремились к нам.

— Жихарев! Гитара! — раздалась команда.

Сердце замирает в груди. Руки немного дрожат, но бросать гранату еще рано. И в это мгновение раздается гулкая очередь и падают на землю вскочившие на ноги солдаты — раненые, убитые, живые, черт их разберет. И слева, в подспорье Сережкиной «гитаре», ударил второй пулемет. Он души отлегло. Становится светло и радостно. Хочется кричать, петь. Но надо стрелять по бегущим лахтарям. В какую-то неуловимую секунду все решилось. Они побежали назад не сгибаясь, и фляжки подпрыгивали сбоку, точно желая оторваться от своих хозяев и перегнать их.

Те, кто успел добежать до своих укрытий в кустах, скрылись с наших глаз.

Атака отбита.

Повязка на голове Ивана Ивановича сбилась набок. Отец жадно пьет, приложив губы к фляжке, и слышно, как булькает вода.

Снова начинают рваться над высоткой и на высоте неприятельские мины. Но уже волнение боя постепенно утихает, и я снова чувствую сосущий голод. Я срываю стебелек черники и кладу в рот.

Так прошел час. Мы отбили еще две атаки.

Теперь, даже не сходя с места, я могу насчитать семнадцать лежащих неподвижно тел. Сколько же их всего?

Можно рассчитывать, что до ночи не будет нового штурма.

Ползу на командный пункт, мимо ячейки отца. У него поцарапан осколком камня лоб.

— Ну как, сынок, насчет телеграммы?

— Ничего не выйдет, папа, — отвечаю я, — мина разнесла рацию…

У камня командного пункта — Иван Фаддеевич и комиссар. Кархунен снял пилотку, сквозь редкие волосы поблескивает его лысина. Рядом с ними Шокшин.

— Живыми они нас не возьмут, — говорит Шокшин.

— Ну нет, они не должны нас взять и мертвыми, слишком важные документы в наличности, — отвечает Иван Фаддеевич и, немного помолчав, спрашивает: — Ну так все понятно, Шокшин?

Иван Фаддеевич улыбается. На щеках у него рыжеватая щетина. Он не брился уже несколько дней. По выражению его лица видно, что он задумал очень занятную штуку и сам доволен своей выдумкой.

— Все понятно, — отвечает Шокшин, прищуривая близорукие глаза. Ему нужно носить очки, но он никому не хочет в этом признаться. Сейчас он очень серьезен и взволнован. — Тогда разрешите отобрать четверых товарищей.