Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

С топором и пилою, сговорившись уже с возчиком, он шел на север, чтобы наняться лесорубом-вальщиком. По дороге Олави заглянул в избу, где суетилась у плиты Эльвира, готовя кофе, и попросил напиться. От кофе подымался вкусный пар.

Старику понравился сильный на вид работник, статный и скромный, и он сказал:

— Зачем идти дальше, оставайся у меня.

Олави вспомнил лесные шалаши, в которых он провел шесть зим, и насекомых, и еду всухомятку, и то, что щепка выбила глаз приятелю (поэтому-то Олави шел сейчас один).

У Эльвиры от плиты раскраснелись щеки — ей только что исполнилось шестнадцать лет, а Олави было двадцать два года, — и он решил остаться.

Рано утром Эльвира доила корову и напевала, когда вошел в хлев Олави — он уже второй месяц работал у отца — и сказал ей:

— Через два дня вечером гулянье в деревне, и ты будешь в хороводах выбирать только меня.

— Ладно, — не подумав даже, сказала она.

— И еще, Эльвира: ты будешь моей женой.

— Ладно, — повторила она, и от радости ей показалось, что она летит.

Парни затеяли праздник на славу. Но во всей деревне гармонь была только у отца Эльвиры, и он давал ее на вечер за шесть марок; это немало, но без гармони нельзя танцевать, а без танцев нет вечеринки.

Уже были морозы, и снег, и звездные ночи. Третий год шла война.

У Каллио в Америке была тетка, в Канаде где-то. Она его звала к себе, и он уже совсем собрался ехать — хорошие лесорубы в Канаде нужны, — когда появились вдруг эти германские подводные лодки и стали топить пассажирские корабли.

Отец Каллио уехал в Америку, когда мальчику было всего полтора года, и вскоре там его насмерть придавила сосна. Мать с тремя малыми ребятами осталась батрачкой.

И Каллио, узнав про подводные лодки, не поехал в Америку, а пошел на север Финляндии рубить леса акционерного общества «Кеми». Он уходил сегодня, и оставить такое событие без вечеринки было невозможно.

Уже откладывали девушки для вечеринки кто кусок масла, кто муку, а кто и курицу; уже таинственно пощелкивал пальцами у горла долговязый Лейно, давая знать посвященным, что дело без спиртного не обойдется. А гармони не было. Тогда парни обратились к Олави:

— Старик хвастался, что ты у него хороший работник. Попытай, может быть, он тебе уступит.

Олави пошел. Он вошел в избу. Старик читал у окна библию. Олави смахнул снег со своих кеньг[2]

, подошел к старику, сел напротив. Старик продолжал сосредоточенно читать.

Олави медленно стал набивать трубку. Торопиться было некуда. Субботний день кончался за деревней в голубом снегу. И так Олави сидел, пока совсем не стемнело. Старик оторвал от библии утомленные глаза и сказал:

— Засвети лампу. — И, вздохнув, прибавил: — Война всегда была. — И еще, помолчав: — Мы живем в лесу.

Тогда Олави встал, но не пошел зажигать свет, а сказал:

— Отец, завтра у ребят гулянье. Дай им гармонь, они не испортят.

Условия старика были неизменны.

— Шесть марок не так много для тех, у кого есть время гулять, а гармонь мне тоже нелегко далась.

Тогда Олави подошел ближе к старику и медленно, тихо спросил:

— Ты говорил, что я хороший работник?

— Да, на тебя я не жаловался.

— Отдай мне твою третью дочь.

Они оба замолчали. А Эльвира стояла на пороге и про себя тихо-тихо, чуть шевеля губами, молилась.

Помолчав минут пять, старик начал смеяться, и смеялся он все громче и громче, и чем веселее смеялся старик, тем мрачнее становился Олави, и, наконец, он в сердцах повернулся и вышел из горницы.

Парни достали нужное количество марок, и Олави принес гармонь в избу, где собиралось гулянье.

Веселились отменно: водили хороводы, выбирали себе милых по сердцу, пели песни, которые пастор петь не велит, пили барду, которую ленсман варить не велит.

Всем было весело.

Потом пошли по улице и стучали в окошки к тем девушкам, которых не пустили на гулянку, и горланили песни.

В одной избе открылось окошко, девушка крикнула: — Матти, иди сюда!

Матти вошел в дом и был там одну, две, три минуты…

— Что бы он мог там делать?

Парням стало завидно, и они, смеясь, вытащили из дома Матти за ворот.

Снова заиграл на гармони Лейно, и снова начались танцы, и парни целовали своих милых, а девушки прижимались к ребятам, и было им очень весело. Когда стали расходиться по домам, гармонист Лейно сказал:

— Ребята, неужели простим мы жадность старику, пожалевшему гармонь?

— Конечно, нет, — отозвался Каллио. — Разорвем ее!

— Кто же разрывать будет? Нам с ним в одной деревне жить. Вот Олави ему совсем чужой.

— Да, я ему совсем чужой, — сказал Олави, и темные его глаза засияли.

И тут только в первый раз заметила Эльвира, какие черные глаза у Олави. Ему бы полагались такие же голубые или серые глаза, как у всех ребят.

— Да, я ему совсем чужой, — повторил Олави и выхватил гармонь у Лейно.

Он с размаху, но без всякой злобы ударил гармонью об стол. Гармонист Лейно отшатнулся.

— Молодец! — крикнул кто-то из ребят, и все замолчали.

Тогда Олави вытащил свой замечательный финский нож и стал спокойно обрезать клапан за клапаном. Гармонь тяжело вздыхала под острым ножом.

Парни как зачарованные ловили предсмертные всхлипы гармони.