Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Эльвира не могла заснуть всю ночь и рано утром вышла к реке. Там уже собрались люди. Жены и дети, братья, отцы, матери и сестры арестованных стояли на берегу — их к барже не подпускали, — и Эльвира чувствовала себя очень одинокой. Арестованных повели из Народного дома под конвоем на баржу. Они поднимались по трапу, и наручники их глухо звенели. И тогда поднялся вой. Потом буксир загудел. Хелли испугалась гудка и заплакала. Эльвира стала ее утешать. Баржа заскрипела и отошла. У бортов стояли в наручниках арестанты и смотрели на провожающих. И снова Эльвира увидела в толпе вчерашнего парня. Он сказал ей:

— Так по дороге они всюду будут брать на баржу арестованных.

И она спросила:

— Как тебя зовут?

— Сунила, — ответил парень и пропал в толпе.

Через две недели Эльвира получила записку от мужа: он жив и здоров, чего и ей желает, и проживает в тюрьме в Куопио; там он копал могилы для убитых и умерших в госпитале белогвардейцев, — это было его единственным утешением.

Ей было очень трудно жить, она не справлялась со своим крохотным хозяйством и одной коровой; и никто ее не хотел брать в батрачки.

Прошло немного времени, и она родила вторую дочь; назвала ее Нанни. Она писала письмо за письмом в тюрьму, но весточек ее не пропускали. Мать уговаривала ее возвратиться к отцу, но Эльвира ответила, что будет ждать Олави в этой избе.

Соседка сказала ей, что губернатор — или как его там называют — может отпустить Олави домой вспахать и засеять поле, потому что чем меньше нищих, тем спокойнее властям, и такие случаи уже бывали в соседних деревнях.

Эльвира с грудной Нанни на руках (Хелли она оставила у соседей) вместе с этой женщиной, которая тоже хлопотала о своем арестованном муже, отправилась в Каяна, где содержался Олави. Из дому они выехали на лодке по течению реки, а потом плыли по озеру — им помог перебраться через озеро веселый и разговорчивый лесоруб. Лед только проходил, было свежо. Парень торопился на сплав, но все-таки помог женщинам. Эльвиру он называл нейти[5], и только когда она, отворачиваясь от него, кормила Нанни, он вежливо обращался к ней — роува[6].

Они сошли с лодки и спрятали ее в лесу. Земля была еще влажная, сырая. Парень отправился на север.

Женщины пошли дальше пешком. Изредка их подсаживали на телегу крестьяне. Потом они сели на пароходик и через два дня прибыли в город.

Написав прошение, они обе пошли к управителю. У самого порога забилось сердце у Эльвиры, и ей стало противно просить начальника. Она подумала: «Когда окончится эта собачья жизнь?» — и не пошла с прошением к начальнику. Тогда другая женщина, которая приехала с ней, взяла у нее бумагу и крошечную Нанни, уже научившуюся улыбаться, и пошла одна к начальнику.

Начальник прочитал прошение, посмотрел на женщину и, сняв с переносицы запотевшее пенсне, несколько раз бессмысленно щелкнул пальцами перед самым носом у Нанни. Девочка, увидев чужого человека, заплакала. Тогда начальник разозлился, накричал на женщину и выгнал ее из кабинета.

Через несколько минут к ним вышел стражник и сказал, что начальник приказал им немедленно уезжать домой и что дело их он разрешит как следует.

Они вернулись домой той же дорогой.

Через несколько дней стражник привел Олави.

Олави очень исхудал, и глаза его стали еще темнее.

Когда Эльвира, увидев его, бросилась бегом с крыльца навстречу, стражник спокойно ее отстранил и сказал:

— Олави разрешено работать у себя в поле при одном условии: он не имеет права произнести ни одного слова и подходить к нему строго воспрещается. От тебя зависит, будет ли он работать или я сейчас его уведу.

И печальные глаза Олави (а как он старался глядеть беззаботно!) подтвердили, что стражник говорил правду.

И тут началось новое испытание Эльвиры.

Соседи охотно уступили и лошадь и плуг, и Эльвира сидела у раскрытого окна, выходившего прямо в поле, и держала Нанни на руках, чтобы Олави было видно дочку, которая родилась в его отсутствие.

Стражник не позволял Олави оглядываться: надо скорее вспахать землю. Высокая фигура Олави склонялась над тяжелым плугом, он спотыкался.

Эльвира сидела у окна и смотрела, как пашет ее муж и как стоит с винтовкой на ремне равнодушный конвоир.

В сумерки Олави и мужа соседки увели в каморку Народного дома, где теперь уже никаких собраний и митингов не происходило, изредка лишь бывали танцы.

Женщин не допустили к арестованным, только взяли у них маленькие узелки с едой.

Всю эту ночь Эльвира не могла заснуть и думала много обо всем и о том, кому это нужно, чтобы Олави так исхудал.

С утра Олави снова работал в поле, а Эльвира сидела у окна, держала в руках Нанни и думала. Когда Олави разгибал спину и отирал пот со лба, озираясь на окно, их глаза встречались. Шапки он не снимал — зачем было показывать ей бритую голову, — но разве она не знала? Встречаясь глазами, они улыбались друг другу, и он снова склонялся над работой…

Мужчин увели через четыре дня обратно в тюрьму.