Мы здесь живем. Том 2

На мое напоминание о бездорожье он морщился и разводил руками: не до этого! Клуб строить некому — без клуба живем! Некому строить сушилку, и полученное оборудование из-за этого уже несколько лет ржавеет под открытым небом. Вся надежда на шабашников: приезжают сюда из Центральной России и с Кавказа калымщики, и им приходится переплачивать в несколько раз — лишь бы хоть что-то сделали. Даже шоферов не на все машины хватает.

Это в Сибири.

Когда же мы вошли в опустевший кабинет директора совхоза, то на наш вопрос о работе для меня услышали от него: только скотником.

— Позарез нужны скотники и доярки! — закончил он.

Я попробовал узнать о строительных работах в надежде все же прицепиться и в то же время избежать по возможности каторги. Но директор отрицательно мотал головой:

— Не до строительства!

С тем мы и ушли.

Выбирались мы из этих мест таким же образом, как и попали сюда.

Несколько дней мы решили отдохнуть от мытарств и никуда из Москвы не выезжали. И за эти дни надумали попробовать счастья в Конаково или около него.

Нам предстояло обойти деревни и городки на противоположном берегу Волги. По прибытии в Конаково мы решили первым делом отыскать здесь нашего приятеля и моего коллегу по мордовским лагерям. С Леонидом Ренделем мы сидели одновременно на ll-м, откуда я освободился, а он оставался досиживать. Его жизнь после освобождения была сплошным кошмаром.

Освободился он летом 1967 года, отсидев свои десять лет по известному делу МГУ. Он из группы Краснопевцева и упоминается в мемуарах М. Молоствова «Моя феноменология». Один из тех, кто сел за марксизм, будучи марксистом, в лагере остался марксистом и на свободу вышел при том же.

Сам он москвич. В Москве у него одинокая мать, жить с которой ему не разрешили: отказали в прописке как освободившемуся по политической статье. Мать совсем старая и безнадежно больная, за ней требовался постоянный уход. Пока Леонид сидел в лагере, за матерью ухаживали знакомые и друзья. И можно ясно себе представить его состояние, когда ему даже приезжать в Москву навестить больную, прикованную к постели мать запрещено. Пусть читатель этих строк поставит мысленно себя на место этого человека: Леонид тайком от всех, даже от соседей (что почти невозможно, так как квартиры у матери нет и она живет в комнатке в коммунальной квартире, где и Леонид прожил всю свою жизнь), приезжает навестить лежачую мать. Несколько раз его брала милиция от матери и увозила за нарушение паспортных правил то в отделение, а то и просто вывезут за город на машине и там выпустят.

При этом ему вполне реально грозит угодить за это под суд и быть осужденным за нарушения паспортных правил.

А каково его матери? Ведь все это происходит у нее на глазах! Она жила все последние десять лет только одной мечтой — увидеть своего сына освободившимся. И вот увидела. Было ли ей легче от такой свободы для сына?

После освобождения Леонида она прожила около года и умерла. Леониду было разрешено похоронить мать в Москве. Ну не высшая ли это форма гуманизма самого передового в мире общественного строя! А ведь могли бы и не разрешить!

Леонид пытался прописаться где-нибудь поближе к Москве, чтоб не уезжать далеко от матери. Но ему, как и большинству нашего брата, везде отказывали в прописке: где под надуманными предлогами, а где и впрямую заявляя, что лиц с политической статьей в центральных областях РСФСР не прописывают. Нашел он где-то квартиру в Калининской области, но деревушка оказалась рядом с железнодорожной линией Москва — Ленинград. Ему в отказе прямо написали, что отказано именно по этой причине: рядом трасса.

Но вот в конце концов он все же прицепился в Конаково. У нас был его домашний адрес, но так как время, когда мы приехали в Конаково, было дообеденное, то Леонид, по нашим предположениям, должен был быть на работе. Мы и решили пойти искать его на место работы. Работал он на овощном складе, на переборке картофеля. Нашли мы нашего Леонида быстро и были немало удивлены его положением. Собственно говоря, мы о нем знали все и могли бы не удивляться увиденному и услышанному от него самого. Но, по-видимому, так уж устроен человек, что на него большее впечатление производит то, что он сам непосредственно видит, а не знает понаслышке.

Рендель — выпускник МГУ. Он историк по профессии и до ареста преподавал историю в одном из московских вузов. Но вот он освободился, и мало ему было мытарств с пропиской — еще хуже положение с работой. Работать по специальности он не может и мечтать. И все по той же самой причине: инакомыслие. Самое подходящее, что нашлось для него в Конаково, — это работать на переборке овощей, или дворником, или на разных работах. Он любит свою профессию и не собирается ставить на ней крест. Пытается как-то заниматься и пишет исторические статьи. Ему необходима специальная литература, доступ к архивам — но ничего из этого ему теперь недоступно все по тем же идеологическим соображениям властей.