Мы здесь живем. Том 3

Далее, уже после 71 года, моя антиобщественная деятельность — это мои подписи под письмами в защиту В. Буковского и Л. Плюща, недавно арестованного Сергея Ковалева, мое письмо в защиту А. Амальрика. Вот что предъявлено мне в качестве антиобщественной деятельности — и ничего другого.

Остановлюсь собственно на надзоре. Обвинительное заключение утверждает, что надзор установлен по представительству исправительного учреждения: «На путь исправления не встал». Указ о надзоре гласит, что для установления надзора надо, чтобы у заключенного были неоднократные нарушения режима. У меня не было в лагере нарушений, точнее, было только одно нарушение, и то к моменту освобождения оно было снято. За две недели до окончания срока начальник режима сообщил мне, что нарушений режима за мной не числится и надзор за мной не будет установлен. Однако через пару дней меня взяли из лагеря, изолировали, а в день освобождения привели в комнату, где были какие-то типы в штатском, и объявили об освобождении под надзор. Меня под конвоем привезли в Чуну и поставили под надзор. Я тогда писал в прокуратуру Иркутской области, но все заявления остались без ответа.

Когда через два года в Тарусе мне снова объявили о надзоре, тоже ссылались на нарушения в лагере. В деле характеристики из лагеря нет, и по окончании нынешнего следствия я заявил ходатайство: запросить характеристику из лагеря. Ходатайство отклонили. Этот надзор также установлен не тарусской милицией, а КГБ: после обыска в ноябре 73 года (ордер подписан генералом КГБ Волковым, обыск по делу № 24 — о «Хронике текущих событий»), после предостережения, объявленного в КГБ в Москве.

Устанавливая надзор, мне сказали, что, мол, я долго не работал. К этому времени я не работал месяц и двадцать три дня; я не уволился с работы, а был уволен в связи с окончанием отопительного сезона (я работал кочегаром). Тем не менее было сделано предупреждение о необходимости трудоустройства, но не до установления надзора, а через несколько дней; так что не надзор вследствие того, что я не работал, а наоборот.

На сей раз я сделал заявление о незаконности надзора и передал его на Запад: я не стал обжаловать у нас в прокуратуру, так как уже не надеялся на какую-либо реакцию советских органов.

Хотя я и считал надзор незаконным, но я пытался соблюдать его. Я не хотел вступать в конфликт с Уголовным кодексом, не хотел давать повод посадить меня: я думал о своей семье. Поэтому я подчинился надзору и не нарушал его правил. Ни следствие, ни суд не поинтересовались тем фактом, что до 11 октября я соблюдал условия надзора и прекратил его соблюдение, только окончательно удостоверившись в его издевательской форме. С конца лета на все мои просьбы, связанные с заботами о семье, я получал отказ. Я просил разрешить мне встретить на вокзале в Москве престарелую и к тому же неграмотную мать — отказали. Навестить в Москве больного ребенка — отказ. Проводить старуху-мать — отказ. Когда мой сын заболел и было подозрение на скарлатину, я просил разрешить отвезти его в Москву, в то время в Тарусе не было педиатра. Мне в течение четырех дней начальник милиции Володин морочил голову: придите завтра, придите после обеда; а на четвертый день прямо сказал, что не получил ответа. Кто же, интересно, как не начальник милиции, должен дать ответ на такую просьбу? Ведь закон гласит, что надзор осуществляет милиция. Я зашел еще раз. Заместитель начальника Лунев сообщил мне об отказе. Вот тогда я заявил ему, что отказываюсь соблюдать надзор, и отвез жену с больным ребенком в Москву. После этого дикого случая я считал себя свободным от надзора. Я сделал заявление о том, что в своей стране я поставлен вне закона. Это заявление адресовано мировой общественности. Человеку в одиночестве трудно противостоять шайке бандитов, но еще труднее обороняться от гангстеров, именующих себя государством. Я не раскаиваюсь в своем поступке. Я люблю свободу, но если я живу в государстве, где забота о семье, о родителях, любовь и привязанность к ребенку — криминал, то я предпочитаю тюремную камеру. Где еще меня судили бы за такие поступки? Меня поставили перед выбором: отказаться от семьи или стать преступником.

Судья многократно перебивает Марченко.

Марченко: Так называемый дисциплинированный советский человек на моем месте, получив отказ, вернулся бы домой, скорей всего напился бы, поматерил советскую власть и подчинился бы запрету. Видимо, из меня хотят сделать такого советского человека (показывает при этом на свидетеля Трубицына), тряпку, с которой позволительно делать все что угодно. Но я уже отказался от такого сомнительного звания. 10 декабря я направил Подгорному заявление об отказе от советского гражданства.

Конечно, это решение… Это капитуляция перед всемогущим КГБ. Больше года назад мне передавали из КГБ, чтобы я уезжал из страны, а то мне будет хуже.