Мы же взрослые люди

Но внезапно твой ребенок становится подростком. Всё действительно происходит неожиданно. И ты уже старик. Конечно, все это только в глазах ребенка, но эти глаза смотрят с такой болью и непоколебимостью, что нет сил. Ты уже – то самое поколение, которое ничего не понимает в современности, на тебя заведено дело с огромнейшим компроматом. В ребенке зарождается недоверие. И так дико странно, что у твоего родного дитя есть секреты и темы, на которые он уже не хочет с тобой разговаривать, потому что ты из другой стаи – из стаи родителей. И кажется, ну, ладно мои родители тогда бы не поняли, а я‑то пойму. Но нет. И видишь, как любимое чадо откололось и поплыло своим собственным курсом, не слушая советов и набивая первые, уже не совсем детские, шишки. Сердце рвется. Только и успеваешь повторять: «Это пройдет, это пройдет, это пройдет».

Алина была непростой девочкой. С детства имела свой взгляд на вещи. Удивительно, но она как будто знала какую‑то очень важную, очень страшную, очень большую тайну мира. Характер у нее получился трудный. Особенно цепляло неуместное правдорубство. Она говорила людям в лицо то, что думала о них, об их поступках, о том, как стоило бы себя вести. И никогда об этом не жалела, как и не жалела людей.

Однажды Нине позвонила учительница младших классов. Учительница плакала и жаловалась на Алину. Алина ушла из класса, сразу же как прозвенел звонок. Учительница еще не успела додиктовать домашнее задание и остановила Алину в дверях.

 – После звонка я уже не принадлежу школе, я принадлежу родителям. Если вы не успели что‑то рассказать, то это ваши проблемы, – сказала Алина и вышла из класса.

Нина ходила в школу, успокаивала учительницу, извинялась. Алину водили на разные психологические школьные тестирования, пытались как‑то ее типировать – все без толку…

И таких случаев было не один, не два. Родные поддерживали Алину в ее свободе высказываний. Мягко журили, но больше восхищались. И это все, как сейчас казалось Нине, шло дочери не на пользу.

 – Я слушаю только мужчин из моей семьи, а ты мужчина не из моей семьи, – отвечала Алина сделавшему ей замечание гостю.

Однажды Алина пришла к директору школы. Частная маленькая школа, где старались найти индивидуальный подход к каждому ученику. Так вот, Алина пришла к директору школы и сказала:

 – Так, я больше на уроки ИЗО ходить не буду, потому что я вашу учительницу по ИЗО ненавижу.

Алина рисовала на уроке рыбу, рыбы – тема урока. По плану у рисунка должен был быть фон, но Алина думала иначе, она хотела рыбу на белом. Учительница настаивала на фоне, Алина упорно не хотела рисовать задний план. Вышла из класса – и прямиком к директору.

И снова Нину вызывали в школу. Снова расшаркивания и защита дочери перед несовершенной образовательной системой.

Эти случаи пересказывали за семейными ужинами, передавали гостям. Алинина дерзость принималась в семье как диковинное животное, как аллигатор в квартире. И до какой‑то поры все удерживалось в рамках благополучия. Когда именно произошел сбой, Нина не помнит.

«Наверное, все было бы иначе, если бы не развод», – думала Нина. Все могло бы сложиться для Алины совсем по-другому, если бы Нина не развелась со своим первым мужем. Если бы у Алины был отец. Тогда, возможно, не было бы этой бездны, куда, как казалось Нине, проваливается ее дочь.

С появлением нового мужа и брата (что особенно повлияло на Алину) в отношения матери и дочки пришел разлад. Постепенно крался он в их сердца. И сначала этого никто не хотел замечать. Из лучших побуждений. Алина все больше времени проводила в своей комнате, все дольше сидела в интернете, все дальше уходила в свое, совсем не ведомое Нине плавание.

Они сидели в одной машине и молча смотрели на дорогу. Две такие родные девочки, две такие далекие. Две такие несчастные и неспособные утешить друг друга. Все сценарии утешения, которые приходили в голову Нине, Алина разбивала парой слов. Самой же Алине не приходило в голову утешать мать, потому что мать сама во всем виновата. Она виновата в своей никчемной жизни, в мерзком малыше (так Алина называла брата) и не подходящем для нее муже. И она же – мать – виновата в том, что жизнь Алины бесповоротно разрушилась.

Дома Алина не притронулась к еде. Встала на весы – 37 килограммов. На два больше, чем было до лагеря. Эта чудовищная новость была настолько невыносимой, что Алине захотелось что‑то сделать с собой, с этим непослушным телом, которое так настырно не хотело снижать вес. Она закрылась у себя в комнате, достала канцелярский нож и сделала один надрез на руке. Посередине между двумя другими старыми шрамами. Кожа легко поддалась лезвию и выпустила струйку крови. Порезы стали уже привычным делом. Их удавалось скрывать под длинными рукавами.