На берегах тумана

Откровенный разговор пришлось отложить — не затевать же выяснение отношений в присутствии родителей Рюни и вовсе посторонних людей! А тут еще, как на грех, Нора одолела внезапная сонливость — сказались-таки усталость, боль и всевозможные переживания. Последнее, что запомнилось парню — это лекарские наставления, адресованные, очевидно, Круну и Сатимэ: «Несите в постель. И ни в коем случае не беспокоить, слышите?»

Сколько времени прошло, прежде чем он очнулся? Тогда был полдень, сейчас — вечер, но не следующего ли дня? Бесово врачевание могло уложить в постель и на двое суток, и на трое... Ладно, хватит валяться!

Нор осторожно сел, потом встал на ноги, держась за спинку кровати. Можно было бы, не держаться: слабость действительно пропала, и только свирепая жажда мешала парню чувствовать себя вполне сносно. Но жажда — это беда поправимая. Глиняное горлышко кувшина будто специально лепили именно для губ Нора, молоко оказалось холодным, слегка подсоленным, словом, парень и мигнуть не успел, как в кувшине осталась лишь звонкая пустота. А пить хотелось по-прежнему, к тому же сразу проявилась еще одна трудновыносимая потребность из тех, которые совершенно невозможно утолять в жилых помещениях. Нор поспешно оделся и вышел.

Сумерки — штука обманчивая. Мертвая тишина в распивочном зале, многочисленные запоры на дверях, ведущих во внутренний дворик... Или произошло что-то небывалое, или сейчас не вечер, а глубокая ночь. Последняя из догадок больше походила на правду: в случае какого-нибудь несчастья коридоры и лестницы вряд ли были бы так безлюдны. Ладно, к чему эти гадания на рыбьей печенке? Похоже, не похоже... Открой дверь да глянь. Все равно ведь выходить собрался.

Снаружи действительно была ночь — прозрачная, на удивление светлая. Квадратик, вырезанный из неба глухими стенами, кишел звездами, но глянувший вверх Нор поначалу их не заметил. Парня ослепила луна, напоминавшая иззубренный в схватках, но вновь начищенный и отполированный гвардейский бронзовый щит. А рядом с огромным лунным диском сияли еще два, поменьше и поровнее, — точь-в-точь новенькие монетки, только что без вычеканенных адмиральских девизов. Вот это да! Ночь Крабьего Оцепенения... Всего лишь раз в году полная луна и оба Крабьих фонарика одновременно появляются в небе, и уж совсем редко такая ночь бывает безоблачной. Когда подобная редкость все же случается, берега темнеют от скопищ выбравшихся из моря крабов. Легиарды многоногих тварей коченеют в недоступном пониманию столбняке, созерцая диковинную небесную иллюминацию. Их можно спокойно брать руками, можно сгребать лопатами или есть живьем — ни один даже не шевельнется. Беспомощностью крабов вовсю пользуются птицы и всяческое зверье, но люди опасаются даже случайно наступить на них. Причинить крабу вред в Ночь Оцепенения — верный способ накликать на себя скорые бедствия. Это куда хуже, чем сметать пыль собачьим хвостом или прикоснуться к уху нищего в полдень. А еще говорят, что если, глядя на луну и фонарики, загадать свое самое сокровенное желание, то оно непременно сбудется. Только сперва нужно сказать какие-то чародейственные слова...

— Крабы ждут на берегу, ждут всю ночь; просят вас меня услышать, помочь; если вас моя не тронет беда, крабам с места не сойти никогда!

Это было сказано где-то очень близко, невнятной скороговоркой, а потом тот же голос (то ли девичий, то ли детский) забормотал что-то неразборчивое. Через несколько мгновений после того, как смолк захлебывающийся шепот, хрипловатый юношеский басок спросил тоскливо:

— Думаешь, сбудется?

— Да...

И стало тихо, только время от времени кто-то вздыхал — безрадостно так, протяжно.

Нор огляделся, но ничего не увидел. Странно. Светло почти как днем, и прятаться тут вроде бы негде. Только вспучившийся посреди двора невысокий сруб ледника может служить каким-то подобием укрытия... Ну да, так и есть. Что-то шевельнулось над дальней стеной сруба и тут же исчезло. Похоже, будто приподнял голову человек, сидящий под этой самой стеной прямо на земле. А еще похоже, что он там сидит не один. Наверное, кто-то из слуг дядюшки Сатимэ жертвует сном ради душевной беседы. И правильно — в такую ночь спать грешно.

Стараясь не вспугнуть печальную парочку, Нор прокрался вдоль заваленной дровами стены к интересовавшему его чуланчику (хвала Ветрам, двери почти не скрипели — ни та, в которую вышел, ни та, в которую вошел).

Он уже возвращался, когда первый голос — конечно же, девичий, а не детский — сказал:

— Он не осудит, поймет. — Короткое молчание, и снова — Обязательно поймет. Я знаю Нора: он не захочет себе счастья ценой моего. Он добрый, хороший.

Ого! Разговор-то, оказывается, интересный! Парень замер, боясь дышать. Приятно, конечно, когда называют хорошим и добрым, но не худо бы узнать, за что ты так назван и кем. Хотя «кем» — это уже, кажется, ясно...