На берегах утопий

Я ради театра на все готов – если скажут, что надо идти просить милостыню, я пойду, что надо полы мыть – помою. Папа, фабрикант из Шанхая, мне повторял: “Ты будешь жить в человеческом общежитии”. Жизнь – очень требовательная штука.

Точно знаю свою утопию – как в идеале вокруг все должно быть устроено – “Трудись и молись”. Тогда и на людей не будешь кидаться. Понимаю, что здесь есть противоречие: не в монастыре же я живу (я по-другому устроен, хотя, возможно, самое умное – жить там). Идеализм неотделим от утопии.

Академический молодежный

17 августа 1991-го мы пришли из отпуска репетировать “Лира”, а 19 августа – путч. Мы с Лёлей и с Еремиными – Ниной и Юрой – ночами на кухне слушали “Эхо Москвы”. Помню, как позвонил Щекочихин: “Можно, я к тебе приеду, а то моя фамилия в каких-то расстрельных списках, и я переезжаю из одной квартиры в другую”. 20 августа вокруг ЦДТ встали бэтээры. А на крыше Большого театра сидел снайпер. Колоссальное впечатление производил этот стрелок – сильнее, чем вся бронетехника.

Я собрал труппу: “Все восстановится и будет так, как следует, а мы должны отвечать своим делом. Мы должны работать. Кто не репетирует, идите к Белому дому”. Все актеры, свободные от репетиций, отправились туда под флагом, который сделал Бенедиктов. На двери висело объявление красной краской: “Коллектив ушел на защиту Белого дома”. Мы, наверное, люди наивные, но для нас это было органично.

К семидесятилетию театра Стасик сделал оформление вечера, взяв части декораций разных спектаклей. Труппа сидела на сцене за столиками. Стасик пел, Лена Долгина плясала, Веселкин и Шувалов изображали нас с Ремизовым на руинах театра – будто крыша обвалилась и все окончательно рухнуло. В ложе собрались все наши дети, и в финале они выбегали к своим родителям на сцену по “дороге цветов”, проложенной из зала, а до того еще пели песню. Юльен Балмусов читал пушкинскую “Осень”:

Матросы вдруг кидаются, ползутВверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;Громада двинулась и рассекает волны.

Плывет. Куда ж нам плыть?

Я даже думал сказать в финале прекрасного этого вечера, где все объяснились в любви друг к другу: “Все, товарищи, на этом моя миссия кончилась”.

Наступили очень тяжелые времена. Денег не было и не предвиделось.

У Михаила Иосифовича Яновицкого были налажены хорошие связи с хорошими людьми в министерстве. Он знал, как вести театр в прежней системе координат. Но она разрушилась. И в театре все рушилось, вплоть до того, что прорвало трубы и прямо по сцене текла вода. А Яновицкий, что было вовсе на него не похоже, странно бездействовал. Он сидел на служебном входе рядом с дежурным, и я спросил: “Михаил Иосифович, ну что ж вы сидите?” А на следующее утро он умер, потому что не понимал, как теперь быть и что делать – не выдержало сердце. Я тоже не понимал. Надо было, наверное, сразу, мгновенно мобилизоваться, но у меня не получилось. И уныние сильно отразилось на деле.

Я мерил шагами свой кабинет и думал уходить из театра. Спас меня старый паркет, мне вдруг стало его жалко. Я смотрел на него, и приходило, пусть ложное (может, без меня стало бы только лучше), понимание ответственности.

Параллельно общей разрухе все мы, руководители театров для несовершеннолетних зрителей, одновременно задумались о том, что надо менять названия наших учреждений. В ТЮЗе Гета Яновская и Кама Гинкас устраивали посиделки, собирали молодежь, обсуждали, как избавиться от этой клички – ТЮЗ. Не вышло. Корогодский мечтал свой ТЮЗ переименовать в “Театр нового поколения”. То же самое происходило и в ЦДТ. До 1936 года здесь был Московский театр для детей, Центральным детским его назвала Наталия Сац. Но уже при Кнебель и при Эфросе облик театра определяли вечерние спектакли. В самом названии скрывалась какая-то неправда, несоответствие. От определения “детский театр” веяло “ведомственной” узостью. У театра должен быть свой зритель, а у зрителя должен быть выбор.

Некоторые друзья пробовали меня переубедить: “ЦДТ – это же фирменный знак”. Но я упрямый. Когда еще только начинал работать в Центральном детском, понимал, что даже в девять лет никакой ребенок сам себя ребенком не считает. Мне нравится определение словаря Даля: “Молодость, младость – от младенчества до срединных лет”.