На брегах Невы

Смотри, как пламенный поэт,Вниманьем сладким упоённый,На свиток гения склонённый,Читает повесть древних лет!Он духом там — в дыму столетий!Пред ним волнуются толпойЗлодейства, мрачной славы дети,С сынами доблести прямой!От сна воскресшими веками

Он бродит тайно окружён,И благодарными слезамиКарамзину приносит онЖивой души благодареньеЗа миг восторга золотой,За благотворное забвеньеБесплодной суеты земной…И в нём трепещет вдохновенье!

Таково было первое впечатление от «Истории».

Карамзин… Пушкин с детства привык, что имя знаменитого автора «Бедной Лизы» произносилось в их доме восторженно-почтительно. А когда Карамзин появлялся, ему внимали как оракулу.

Карамзин запомнился, как он описан у Жуковского:

С подъятыми перстами,Со пламенем в очах,Под серым уберроком[3]И в пыльных сапогах,Казался он пророком…

Настоящее знакомство состоялось в Царском Селе, и теперь в Петербурге оно продолжалось. Пушкин часто и запросто приходил к Карамзиным, назначал у них свидания Жуковскому:

Скажи — не будешь ли сегодняС Карамзиным, с Карамзиной? —

На всякий случай — ожидаю,Тронися просьбою моей…

Карамзины жили сначала на Захарьевской улице в доме Баженовой, а в 1818 году перебрались на Фонтанку. «Ищите нас мыслями в Петербурге не в Захарьевской улице, а на Фонтанке, в доме Екатерины Фёдоровны Муравьёвой, где мы с вами жили. Там могу иметь уже большой кабинет», — писал Карамзин Вяземскому.

С Екатериной Фёдоровной Муравьёвой — матерью «беспокойного Никиты» — Карамзиных связывало давнишнее знакомство по Москве, и когда в её доме на Фонтанке освободился верхний этаж, Карамзины там и поселились. Николай Михайлович так писал свой новый адрес: «Дом Катерины Фёдоровны Муравьёвой у Аничкова мосту, на Фонтанке».

Теперь жители Петербурга постоянно видели на набережных Фонтанки и Невы высокую прямую фигуру историографа. Он в одиночестве каждодневно совершал свою утреннюю прогулку.

Карамзины жили замкнуто. Коренные москвичи, они чувствовали себя одиноко в чуждом им Петербурге, да и сами не старались сблизиться с людьми. «Мы в Петербурге как на станции, — сетовал Карамзин, — кланяемся многим, а сидим дома одни, пока появится добрый Тургенев или Жуковский. Однако ж мы не вправе жаловаться: сами не льнём к людям».

Вечером, когда историограф заканчивал свои труды, в его квартире собирались немногочисленные друзья. Приглашая к себе, Карамзин говорил:

— В десять часов вечера я пью чай в кругу моего семейства. Это время моего отдыха. Милости просим…

Пушкин любил бывать у Карамзиных. Когда он входил в большую уютную комнату, где, сидя у самовара за круглым столом, Екатерина Андреевна разливала чай, его охватывало ощущение покоя и домовитости, которого он никогда не испытывал в родном доме.

Екатерина Андреевна была очень красива. В молодости она напоминала Мадонну. Вторая жена Карамзина, она была много моложе мужа. Увидев её впервые в Царском Селе, Пушкин влюбился и со свойственной ему непосредственностью написал ей письмо с объяснением в любви. Екатерина Андреевна показала письмо мужу, и они оба смеялись, а потом вместе отчитывали незадачливого влюблённого.

Полудетское увлечение прошло, а уважение, привязанность остались. И всякий раз, когда он приходил к Карамзиным, ему было необыкновенно приятно видеть Екатерину Андреевну, следить, как она неторопливо, плавными движениями разливала чай детям, как улыбалась ему.

Дети сидели тут же вокруг стола и с лукавым любопытством поглядывали на молодого гостя, ожидая проказ и шуток. Они подружились с Пушкиным ещё в Царском Селе.

Николай Михайлович слегка кивал. Он сидел поодаль, окружённый друзьями.

Ещё совсем недавно он радовался Пушкину, но с некоторых пор — он сам это чувствовал — в его отношении к юноше появился холодок. «Талант действительно прекрасный, жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове — ни малейшего благоразумия».

Пушкин раздражал его. Всё в нём было через край: ум, талант, весёлость, безрассудство. И при этом вольномыслие. Самое площадное. Ничего «площадного» Карамзин не одобрял.

Они часто спорили.

— Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам останусь республиканцем и верным подданным царя русского,— Карамзин любил изрекать подобные парадоксы.

Пушкин как-то не выдержал.

— Итак, вы рабство предпочитаете свободе?

Карамзин вспыхнул. Сухое лицо его с глубокими складками у губ покрылось красными пятнами.