На чужбине

Большую часть войны Гукасов провел в Ницце. Когда в "свободную зону" тоже вошли немцы, гестапо арестовало его как… еврея, очевидно из-за имени и восточного типа. Гукасов, сам яростный антисемит, запротестовал изо всех сил. Из Парижа срочно выслали снимки с увенчанных крестами могил гукасовских родичей. Гукасова довольно быстро освободили, и этот арест ничуть не поколебал его принципиальной симпатии к "любым формам антибольшевизма", как выражался он сам.

А Семенов, многолетний выразитель в печати гукасовской идеологии?

В конце 1943 года я имел с ним долгую беседу. Бил Семенова его же доводами, цитируя его статьи, выступления о "непригодности Красной Армии для войны" и о том, что при малейшем ударе извне "русский народ, как один человек, поднимется против большевиков". Семенов не обладал циничной гукасовской изворотливостью. Что мог он мне возразить после битвы на Волге и на Курской дуге? Прижатый, как говорится, к стенке, он в конце концов проговорил вполголоса:

— Но поймите же, я не могу желать победы коммунистам. Ведь они меня повесят!

Последний довод этого, как мне кажется, стопроцентного "антибольшевика", был чисто шкурный.

Очевидно, подобные опасения сильно тревожили и Головина, ученого царского генерала, мной уже описанного, который даже после битвы на Волге продолжал выступать со статьями о "безнадежном Положении Красной Армии".

Покушения на германских офицеров и французских коллаборационистов особенно участились поело высадки союзников. Коллаборационисты получили по почте посылки с "гробиками" — это было предупреждение от тайной армии Сопротивления: "Вот что тебя ожидает скоро за твое предательство".

Получил такой "гробик" и генерал Головин… и, получив, в тот же день умер от разрыва сердца.

Другой генерал, пресловутый Петр Краснов, бывший донской атаман, еще в 1917 году ходивший походом на красный Петроград, тот дождался возмездия: был повешен по приговору советского суда. До самого конца гитлеризма Краснов оказывал Власову услуги по терроризированию советских военнопленных, из которых они вместе пытались сформировать военные части в помощь вермахту.

С мнением Краснова, преуспевавшего в Берлине, очень считались в реакционных эмигрантских кругах. Помню, летом 1942 года старый генерал читал при мне письмо, только что полученное от Краснова. В нем бывший атаман заверял своего корреспондента, что к концу года советский фронт распадется, фактически перестанет существовать, и "тогда начнется строительство национальной России путем поголовного истребления в стране всех оставшихся большевиков".

Древний был старик, а жил одной ненавистью — личной, злобной, завистливой, — в первую очередь к своему народу.

Еще одно обстоятельство влияло на часть русской эмиграции, развращало ее в годы оккупации.

Выкачивание из Франции ее добра осуществлялось немцами двумя путями: прямым, в виде контрибуции, обязательных поставок государственного масштаба, реквизиций, и косвенным, при помощи так называемых "закупочных бюро". Печатали специальные оккупационные марки и на эти бумажки скупали всё оптом и в розницу. Страну это разоряло, зато сказочно наживались ловкие продавцы вместе с целой армией посредников, Таким путем немцы не только получили без всякого нажима то, что им было нужно, но еще (что их также устраивало) буквально развращали население, особенно молодежь, умышленно создавая условия для бешеной, беспримерной по своим размерам спекуляции.

Париж годов оккупации — это постоянное недоедание, вытянувшиеся лица, постоянные отправки в Германию рабочей силы, унижение французской нации, сжатые кулаки, промерзшие квартиры, аресты, списки расстрелянных заложников, тяжелые бомбежки пригородов американской авиацией, лихорадочное ожидание спасения, надежды лучших сынов Франции, обращенные на Восток, в страну великого народа, который, истекая кровью, освобождал Европу от рабства, выученные назубок, хоть и с неверным произношением, названия русских городов и рек, подлинное пробуждение французской гордости, живого духа нации, сформирование тайных отрядов Сопротивления, жертвенность, героизм, "Марсельеза" в сердцах, готовых на подвиг.

О ночном Париже этой поры так писала Ирина Кнорринг:

Час, когда устав от смутных дел,Город спит, как зверь настороженный,А в тюрьме выводят на расстрелСамых лучших и непримиренных.

Но Париж годов оккупации — это также цветник крохотных причудливых шляпок за столиками "Максима", роскошные ночные пиры с окороками (баснословная редкость!), паштетами и шампанским, разговоры в кафе: "Если дело выйдет, каждому по полмиллиона" (часто это говорили мальчишки, бросившие школу, чтобы познать радости "широкой жизни"), быстрая трата колоссальных сумм, так как подобные доходы нельзя объявлять (страх расплаты после войны!), и, значит, надо "обращать" в драгоценности, картины или просто прокучивать при участии несметного количества почтительных прихлебателей — подлинный "пир во время чумы", дикая вакханалия.