На чужой земле

Поначалу все шло гладко. Пастор Фишельзон спрашивал у каждого имя, возраст, место жительства, причину, почему решил креститься. Все давали один и тот же заученный ответ:

— Убеждения, господин пастор…

Даже вечно хмурый купец из России радостно улыбался, с торжеством посматривая на жену и дочек. Его взгляд говорил: «А все-таки мужчина всегда знает, что делает…»

Мистер Клепфиш протер золотые очки, пристроил на конторке книгу в черном переплете, поправил свечи. Рыжие девицы держались за руки и жались друг к дружке, пытаясь состроить благочестивые мины. Мистер Ганз неслышно ходил кругами, покусывая кончик густой расчесанной бороды, как меламед, и оправлял сюртук, не пригнанный по его горбатой фигуре. Он был очень похож на синагогального служку, который собирается обручить богатых жениха и невесту, а потом сесть за стол и как следует отпраздновать.

Пастор Фишельзон выпрямился во весь рост, открыл старинную книгу в деревянном переплете и начал читать. У меня перед глазами поплыли зыбкие образы: бородатые мужчины с огненными нимбами вокруг непокрытых голов размахивали ивовыми ветвями; уродливые босые женщины в длинных одеяниях, протягивая длинные руки, вытаскивали мертвецов из могил; жирные, мясистые ангелочки в передничках прыгали, гонялись за ягнятами с венками на крутых рогах. Полуголые люди с толстыми ногами и кудрявыми овечьими головами бросали камни, сыпали проклятьями, пытались вцепиться друг другу в горло и задушить…

Прихожане внимательно слушали. Даже русский купец явно был доволен, хотя и не понимал ни слова.

— Купель готова, — тихо сказал мистер Ганз.

Вдруг пастор Фишельзон замолчал, потом откашлялся и обратился к молодому инженеру:

— Вас верден зи заген, майн герр[10], если вас спросят, почему господь Иисус ел жертвенный хлеб?

Инженер покраснел и промямлил:

— Гм… Да… Да…

Пастор Фишельзон тоже покраснел и, назидательно подняв вверх указательный палец, твердо сказал:

— Стыдно, молодой человек! Если хочешь стать хорошим христианином, сначала надо стать хорошим евреем. — Потом повернулся к русскому купцу и его семейству: — А вы что скажете, господа, если вас спросят, почему Иисус срывал колосья в субботу?

Вмиг помрачневший купец вытаращил глаза. Жена и дочки смотрели с нескрываемым ужасом.

Пастор Фишельзон покраснел еще больше. Ему очень нравилось выражение насчет христианина и еврея. Когда-то он услышал эти слова от старого английского пастора и увидел в них непреложную истину. Он подступил к калеке:

— В какой главе Евангелия от Матфея об этом сказано?

В кирхе повисла напряженная тишина. Стало так тихо, что было слышно, как у мистера Ганза бурчит в животе. Уж он-то, мистер Ганз, точно знал, что от калеки толку не добьешься. Единственной надеждой остался я. Мистер Ганз потянул меня за рукав и зашептал:

— Скажите вы… Скажите… Глава семнадцать[11]… Семнадцать…

Я знал это и без него. Прекрасно помнил, что там дан готовый ответ: ведь и царь Давид «вошел в дом Божий и ел хлебы предложения»… Кадык пастора Фишельзона судорожно бегал вверх-вниз; нос мистера Клепфиша вытянулся еще больше, чем обычно; перепуганные евреи смотрели на меня умоляющими глазами, как невежды на ученого талмудиста-проповедника, а мистер Ганз все теребил мой рукав:

— Скажи ты уже, болван, чего молчишь…

И тут я не выдержал. Что-то закрутилось в горле, и смех, громкий, здоровый, свободный, вырвался из меня и загремел в притихшей кирхе:

— Ха-ха-ха-ха-ха!..

* * *

Русский купец, его жена и дочки орали друг на друга, размахивая руками. Калека что-то бормотал, рыжая девица билась в истерике, а мистер Ганз и мистер Клепфиш, сопя, хватали меня за руки и визжали:

— Жрать ходил, ворюга! Такого в еврейский дом на порог нельзя пускать!..

И надо всеми возвышался Иисус в терновом венце, съехавшем набок. Пучеглазый, с русой бородкой, которая в огне свечей казалась рыжей, он выглядел сейчас точь-в-точь как служка из местечковой синагоги…

1923

На свободе

Тяжелые железные ворота больницы святой Магдалены открылись и пропустили внутрь белый фургон с красным крестом. Из фургона появились двое мрачных санитаров в мокрых от дождя накрахмаленных халатах.

«Девушки» мигом оставили свои наблюдательные посты у чисто вымытых больничных окон, откуда они постоянно высматривают фельдшеров и приходящих врачей, и кинулись к двери.

Они прекрасно знают: если сейчас столкнутся со сторожем Павелеком, придется им отведать плетки. Это как пить дать. Перед визитом врача Павелек очень строг, лучше ему не попадаться. Но белая карета привезла новеньких, а может, и не новеньких, а старых знакомых, и пациентки, полуголые и растрепанные, быстро сунув ноги в шлепанцы, бросились вниз по лестнице.

Мрачные санитары в мокрых накрахмаленных халатах, увидев стайку «девушек», схватили кнуты и, щелкая ими, закричали, как на гусынь:

— А ну кыш!.. Кыш отсюда!..

«Девушки» испуганно попятились, прикрывая руками лица:

— Ребята, не надо, пожалуйста…

Санитары немного смягчились.

— Новеньких привезли, — усмехнулся один. — Совсем свежие, муха не сидела…

«Свежие» молчали.