На французской земле

Порик работал около суток, стараясь ржавым гвоздем, найденным на полу камеры, выковырять кирпич у окна, куда был впаян поперечный прут решетки. Наконец кирпич был вынут. Тогда он разорвал на узкие полосы одеяло и рубаху и свил из этого довольно длинный жгут. Потом он лег на койку и пролежал около часу, собираясь с силами. Раны его были липки от выступившей после всех этих усилий крови, в висках у него стучало, но он понимал все с обычной своей холодной отчетливостью и тем непостижимым спокойствием, которое отличало его всегда, в самых отчаянных положениях. Все вокруг было тихо и неподвижно — каменные стены, окружавшие тюрьму, несколько едва черневших деревьев. Он, наконец, позвал часового. Как только тот показался в двери, Порик сразу узнал его тупое и широкое лицо — это был один из солдат, которым на допросах гестапо поручались самые грязные работы. И когда он вошел в камеру, Порик всей тяжестью своего тела бросился на него прямо с койки, оттолкнувшись ногами от стены. Нетрудно предположить, что, хотя он был тяжело ранен и очень ослабел от пыток и потери крови, все же, конечно, часовой не мог ему оказать сколько-нибудь длительного сопротивления. Он не успел даже крикнуть — и через минуту его труп лежал на полу. Штыком от его винтовки Порик отделил еще несколько кирпичей и вынул решетку. Затем еще одним усилием он выдернул продольный прут и согнул его так, чтобы получилось нечто вроде крючка. Он привязал к нему свою веревку, спустился вниз, потом перелез через вторую стену и, наконец, через третью. Третья стена была высотой в семь метров. Когда он спрыгнул с нее вниз — за этой стеной была свобода, — он упал, как он рассказывал, на что-то, что не было землей. И, скользя в этом темном пространстве, он судорожно уцепился пальцами за первое, что ему попалось под руку. Через минуту он понял, в чем дело.

Он упал на то место, где перед этим были расстреляны русские. Их трупы лежали у подножья стены; и то, за что он ухватился в своем падении, были окровавленные волосы на голове одного из расстрелянных.

И тогда он заплакал.

Он вернулся в свой отряд; до этого он пролежал около месяца в одном частном доме. Его скрывала у себя француженка, женщина лет тридцати, в очках. Я видел потом ее фотографию. У нее было неподвижное, ничем не замечательное лицо, но я думаю, что она и умерла бы перед немецким отрядом расстреливателей, не изменив его спокойного выражения.

Он был расстрелян 22 июня 1944 года; его арестовал отряд SS, переодетый в костюмы французских рабочих. Как сказал мне об этом старший товарищ Порика, командир его партизанского батальона, — смерти уже некуда было отступать перед ним. Но, конечно, никто из тех людей, которые его знали, не забудет никогда огромную тень этого человека. И во всем трагизме его мгновенного исчезновения есть беглый отблеск той неудержимой и неумирающей силы, которая создала его родину и остановила, как стена, в течение долгой ее истории, все волны иностранных нашествий.

* * *

Я всегда задавал себе вопрос: как эти люди могли действовать в чужой стране, о которой они ничего не знали? Мне приходилось с ними встречаться — многие из них проходили через Париж, тот самый Париж, где была Oberkommandatur^[10] на площади Оперы, и множество разнообразных немецких штабов, и роскошные дома, где жили агенты гестапо, и все остальное, — и который, помимо этого, был распределительным пунктом, откуда отправлялись в разные районы Франции советские партизаны.

Один из них рассказывал мне, что их лагерь был расположен недалеко от Парижа — «на горке, в лесу», — сказал он; и вот как-то, узнав, что там есть советские, туда буквально приползла на животе русская эмигрантская девочка пятнадцати лет, которая с ними заговорила. Она приходила к ним почти каждый день, приносила им еду, расспрашивала их о том, как они жили в России, и вскоре все небольшое население этого местечка знало чуть ли не биографию каждого из них. В них принимали участие все французы, эта эмигрантская семья, старенькая швейцарка, которая жила там же. Все они подвергались риску немецких репрессий! Но через некоторое время пленных перевели на север Франции. Именно оттуда они бежали. Они завязали отношения с хозяином маленького кафе и объяснили ему, хотя никто из них не говорил по-французски, что они хотели бы написать письмо туда-то и получить оттуда ответ. Он согласился. В письме, которое они послали этой эмигрантской семье, они просили штатское платье. Его им прислали — постепенно, в несколько раз. За день до получения последней посылки дом, в котором находилось кафе, был разрушен бомбардировкой. Они все-таки ухитрились получить на почте этот последний пакет.