На горах (Книга 1, часть 1)

- Полноте, матушка! - возразил удивленный Петр Степаныч.- Зачем же бы ему после того свадьбу уходом справлять?

- Экой недогадливый,- усмехнулась мать Таисея.- Будто не может и понять?.. А помнишь мои речи, что говорила я тебе на черствые твои именины?

- Какие, матушка? Что-то не припомню,- ответил Самоквасов.

- Про Дунюшку-то, про Авдотью-то Марковну,- шепнула она ему на ухо.- Забыл небось? Смутился маленько, но не выдал себя Самоквасов.

- Что ж? - спросил он игуменью.

- А то, что ежели мои речи походят на правду, так стану я Марку Данилычу советовать, венчал бы тебя в великороссийской.

- Своих-то попов разве у нас нет? - с улыбкой возразил Самоквасов.

- А чтобы венец-от у тебя на голове покрепче держался. Вот для чего.

- Не понимаю матушка, не знаю, к чему ваши речи,- сказал Самоквасов.

- А к тому мои речи, что все вы ноне стали ветрогоны,- молвила мать Таисея.- Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой. Много бывало таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей, что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались, так уж тут, брат, шалишь, тут не бросишь жены, что истопку (Истоптанный лапоть.) с ноги. Понял?

- Понять-то понял, а все-таки придумать не могу, что за надобность Патапу Максимычу была уходом дочернюю свадьбу играть,- молвил Самоквасов.

- Честью дочь отдавать да у церковного попа венчать ему нельзя,внушительно сказала мать Таисея.- По торговым делам остуду мог бы принять. Разориться, пожалуй, мог бы... А как уходом-то свадьба свенчана, так он перед обчеством не в ответе. Понял?

- Вот оно что! - молвил Петр Степаныч. А сам думает: "Ай да матери! Этого бы нам с Сеней в год не выдумать". Таифа вспала ему на ум - толкует она там с Марком Данилычем да вдруг как брякнет что-нибудь про ту свадьбу... Потому и спросил Таисею, каких мыслей о том матушка Манефа.

- Таких же, как и все,- ответила Таисея.- Сначала-то в недоуменье была, и на того думала и на другого; чего греха таить, мекала и на тебя, и как приехала из Питера Таифа, так все это дело и распутала, как по ниточкам. А потом и сам Патап Максимыч сказывал, что давно Василья Борисыча в зятья себе прочил.

"Эка умница какая мать-то Таифа! - подумал Петр Степаныч.- Надо будет купить ей ковровый платок".

- Стало быть, матушка Манефа теперь успокоилась? Не убивается, как давеча говорила мать Таифа? - мало погодя, спросил Самоквасов.

- Как же это не убиваться, сударь ты мой, как ей не убиваться? - отвечала Таисея.- Ведь ославилась обитель-то. То вдова сбежит, то девку выкрадут!.. Конечно, все это было, когда матушка в отлучке находилась, да ведь станут ли о том рассуждать?.. Оченно убивает это матушку Манефу. А тут еще и Фленушка-то у нее.

- А что такое? - быстро спросил Петр Степаныч.

- Господь ее знает, что такое с ней приключилось: сначала постричься хотела, потом руки на себя наложить, тоска с чего-то на нее напала, а теперь грешным делом испивать зачала.

- Славная шубка, славная! - говорила Таифа, выходя в это время из Дуниной комнаты с Марком Данилычем.- Отродясь такой еще не видывала. Да и все приданство бесподобное.

Петр Степаныч наскоро простился с Марком Данилычем.

Сумрачен, пасмурен вышел и тихо пошел, не размышляя куда и зачем. Молча и дико смотрит вокруг, и все ему кажется в желтом каком-то тумане. Шумный говор, громкие крики людей, стук и скрип тяжело нагруженных возов, резкий пронзительный стук целых обозов с железом - не слышны ему. Холод по телу его пробегал, хоть знойный полдень в то время палом палил.

Острою, жгучею болью, ровно стрелой, пронзило сердце его, когда узнал он про Фленушку... "Бедная, бедная!.." - думает. И вспоминает.

Вот она, легкая станом, чудной прелести девушка, резво, будто на крыльях, несется вдоль по зеленому всполью.

Едва поспеваешь за ней, достигнуть нет сил. Вот перелесок, и в прохладной тени, на сочной, пушистой траве вдруг упала, лежит недвижимо, пурпурные губки раскрыв. Темные очи из-под густых соболиных бровей, звездами сверкнув, на минуту закрылись. Подбежал и как вкопанный стал, жадно смотря на ее красоту, Чуть-чуть слегка развела белоснежные руки, открыла глаза - они затуманены негой. Вот низко наклонился он над пылающим лицом, хочет сорвать поцелуй, но, как будто бы резвая птичка, она встрепенулась и резвоного бежит...

Вот сидит он в мрачном раздумье, склонясь над столом, в светелке Манефы. Тихо, безмолвно, беззвучно. Двери настежь, и с ясным радостным смехом птичкой влетела она. Шаловлива, игрива, как рыбка, быстро она к нему подбежала, обвила его шею руками, осияла очами, полными ясных лучей, и уста их слились. Сам не помня себя, вскочил он, но, как сон, как виденье, исчезла она.