На государевой службе

– Ты, Грегорий, знаешь, какие в сендухе озера. Метнешь острогу, без рыбы не вынешь. Зверь разный, рухлядь мяхкая, зуб рыбий. На Руси говорят, что тиха Сибирь, как могила. Это неправильно говорят. В самый серый день над темным омутом водяной одульский махнет рукой, а то встанет ондушка, желтая, как Солнце, вся в веселой хвое. Дед сендушный босоногий пугнет олешка. Птица вскрикнет. Сердце заходится, сколь в Сибири добра. Говорят, что есть край, где всегда солнце и зелень. Там люди не работают, просто лежат на теплом песке. А нам такого не надо. Я считаю: замирил какую нехитрую землицу – вот и садись на нее, обживай, делай край русским. И не кровью, Грегорий. Не жесточью, а лаской. Вот Мишка, вот Юшка – набежали толпой, но так же толпой и схлынули. А лучшие люди со мной остались. Я не обманываю.

Ухмыльнулся:

– Просто не всегда говорю правду.

Гришка, остывая, кивнул:

– Пойду, наверное, к Большой воде.

И насторожился.

В ночи – голоса, шум шагов.

Солдат, всхрапнув, мгновенно проснулся, рука заученно легла на рукоять топора.

– Кто шумит? – крикнул Дежнев.

– Ну, мы это.

– Кто мы?

– Ну, Фрол. Да Тюнька Сусик.

– Зачем шумите?

Боясь обмана, нисколько не веря людям Двинянина, Дежнев рукой оттолкнул дикующего князца Чекчоя вглубь урасы. Вдруг за ним пришли? Вдруг Двинянин пересилил страх перед дикующими? Но зверовидный Фрол, откинув полог урасы, смирно смотрел на свет. Весь хмурый, в медвежине. Шапка в руке, длинные волосы сбиты на сторону – привычно прикрывают резаное ухо.

– Мы совсем пришли.

– Неужто Юшко отпустил?

– Сами пришли.

– Служить хотите?

– Хотим.

– Ну, гнать не стану, – кивнул Дежнев. – А Юшко?

– Аккурат в утро уходит.

– Что-нибудь передал?

Зверовидный Фрол замялся, растерянно оглянулся на Тюньку Сусика.

– Да ты не бойся. Ты прямо говори.

– Ну, передал. Сказал, передайте Семейке: с каждым сочтусь.

– Так и сказал? С каждым?

– Истинно так.

И много позже, бессонными ночами под уединенной северной звездой, видевшей все страсти, пылавшие и все еще пылающие в сендухе, на море и на суше пытался Гришка понять: да кто он такой, этот Семейка? Почему именно он обошел Необходимый нос? Почему так придумал Господь? Почему Семейка не сгиб, как другие многие?

И не мог найти ответа.

Вместо заключения

Счесться с каждым, как обещал, Двинянин не смог.

Осенью 1655 года, перевалив Анюй-камень, к Нижнему ясашному острожку спустились по Колыме два отряда. Во главе первого шел Юшко Двинянин, сильно обиженный на Дежнева, второй вели Евсейка Павлов и Васька Бугор. Перезимовав в Нижнем, Павлов и Бугор отплыли в Якуцк, обгоняемые бессчетными слухами о столь же бессчетных богатствах, якобы обретенных Семейкой Дежневым на новой реке. Но в Омолоевой губе судно обжало тяжелыми льдами, вновь пришлось зимовать.

А Двинянину повезло больше.

На коче якуцкого казака Данилы Вятки еще до холодов дошел до Жиган.

На парусе пробежал под каменным столбом, главным стражем Ленских низовий, прошел хмурое ущелье, пробитое водой в скалах. Утесы стояли то прямо, то наклонившись, на стремнине выскакивали в пене каменные быки. Страшно смотреть, но все равно – путь к дому. В Жиганах пересели на собак. А по прибытию в Якуцк Двинянин сразу заявил на Бугра и Павлова. Вот дескать, яз, сирота, отдал нерадивым Ваське да Евсейке пятнадцать пуд моржового зубу для перевозки на Лену, а они его замотали.

Такое Двинянину было не внове.

В 1650 году, так же вот посланный Стадухиным с костяной казной в Якуцк, облыжно оговорил торгового человека Алексея Едомского. Шел на его коче, гостевался его провиантом, смеялся с ним, а в Якуцкой съезжей избе заявил: ну, плохой этот человек Алешка – везде нарушает законные правила. Например, берет с иноземцев лучшего соболя на себя, и в казну о том не докладывает. И у него, у сироты, украл четыре пуда хорошей кости да утаил заемных кабал на три с половиной тыщи рублев.

По такому навету стал Едомский разорен.

Но на сей раз дело не выгорело. Из грамот, доставленных Данилой Филипповым, в Якуцке уже знали о состоянии дел на Погыче. Дьяки, напуганные недавней судьбой воеводы Францбекова, боялись взять лишнее на душу. Помнили, как обиженный Францбековым ярославец Агапит Малахов, склонный к чудесам и видениям, всем встречным стал рассказывать вещий сон. Будто явился ему во сне Алексей человек Божий и сказал: «Не следует воеводу Францбекова пускать в церковь, он много дурна делает». Многие верили Агапитову, потому что хорошо знали воровской нрав воеводы. Сразу десятки челобитных полетели в Москву. А в день святого Алексея, когда Францбеков явился в церковь, на него так зашикали, что возникла свалка. Хотя и попал Агапит Малахов в арестантскую, воевода, вызванный после этого в Москву, уже не смог оправдаться.

Занял место воеводы Лодыженский.

В сыскном приказе холодно. Тусклый свет застревает в обледеневших оконцах. Дьяк, зевая, скушно предупредил: «Все минется, одна правда останется. Нашими устами Бог движет, Юшка. Остерегись!»

А Двинянин не остерегся.