На исходе лета

И Терц согласился — что да, станет. Ибо как Лейт не имел желания занять место Терца — он гордился своей ролью тени, — так и Терц не собирался бороться за власть с нынешней ее обладательницей. Не собирался бороться для себя. А вот для Люцерна — совсем другое дело. На это он пойдет.

— Можно мне взглянуть на детеныша, Госпожа?

И Хенбейн велела привести молчаливого и робкого Люцерна к грозному старшему Хранителю.

Терц внимательно осмотрел малыша и протянул лапу.

Люцерн не дрогнул от прикосновения Терца, а подарил его блестящим, гордым взглядом.

— Я хотела бы, чтобы он постиг твою Истину,— сказала Хенбейн.

Терц продолжал внимательно смотреть. Люцерн не отвел глаз. Терц улыбнулся, и Люцерн улыбнулся в ответ. Терц с удовлетворением отметил, что малыш не боится.

— Он прекрасно усвоит ее, — сказал Двенадцатый Хранитель. — Я научу его всему, что знаю сам.

— И сделай это со всей суровостью, как некогда учили меня, — велела Хенбейн. — Но пусть он по-прежнему видится со мной.

— Отдай его мне в Самую Долгую Ночь, Госпожа, — попросил Терц, — и я подготовлю его, чтобы он стал Господином Слова, первым среди равных, выше всех, кроме тебя.

— Пусть в учебе у него будут товарищи. У меня в детстве их не было... и теперь я жалею об этом.

— Я выберу ему хороших товарищей. Но только двоих, как предписывает традиция. И еще, Госпожа... — Терц замолк, словно не решаясь сказать.

— Говори прямо, Хранитель.

— Госпожа, пусть он сосет твое молоко и выйдя из младенческого возраста. Это привяжет его к тебе крепче, чем любые слова, а в конце концов заставит ненавидеть тебя, и эту ненависть я обращу против камнепоклонников. В подобных делах Двенадцатая Истина сделала меня мастером.

— Мне известно это, — сказала Хенбейн, — я сама колебалась, отлучать ли его от сосцов. И теперь не отлучу — да он, похоже, и не хочет этого. Он до сих пор спит у моего соска. Значит, до Самой Долгой Ночи, Терц, а потом я отдам его тебе.

Оставив Госпожу Слова с ее детенышем, Терц услышал за спиной отвратительный рефрен:

— Подойди, пососи меня, любовь моя.

Как же радостно он улыбнулся! Что крылось за этой улыбкой и как перед смертью Рун обсуждал с Терцем свои замыслы, чтобы увековечить свое имя, нам предстоит еще рассказать. Этого Хенбейн не знала. Но она была права, чувствуя, что в Терце глубоко укоренился порок и что Двенадцатый Хранитель таит в душе неслыханные кощунства и зловещие замыслы, достойные времен самого Сцирпаса. О да, мы еще не раскрыли до конца всю глубину его зла. И какими же ничтожными могут показаться силы добра, если — пока речь идет о Верне — его единственным поборником выступает сама погрязшая в пороках Госпожа — Хенбейн.

Терц улыбался, потому что видел, как претворяются в жизнь замыслы Руна. Замыслы, в которых Хенбейн отводилась еще более гнусная роль, чем до сих пор. Они распространялись и на ее сына Люцерна, и на нее саму, но главное место отводилось Руну, Отцу всех кротов. Его миссия уже выходила за пределы роли Господина, и его слава никогда не сможет быть развенчана. Первое место в этом священном ряду желал занять Рун, последнее, очевидно, захочет Хенбейн, хотя, похоже, уже тронутая каким-то новым светом.

Поэтому трепещите, кроты, от невидимой улыбки Терца, когда Хенбейн заговорит о кормлении Люцерна своим молоком. И надейтесь, что Камень все же отыщет защитника добра посильнее, чем нам пока довелось видеть.

❦

Обезумевшая Хенбейн бродила по тоннелям, в каждом встречном видя упрек, а Верн тем временем погрузился в хаос. Июнь — беспокойный месяц, в июне сидимы готовятся к обряду посвящения послушников, переживших Лабиринт, и этот обряд приурочивается к Середине Лета.

Все это требовало внимания и одобрения Госпожи Слова, и здесь Хенбейн сохраняла свою власть — и знала об этом. Ибо без выполнения обряда младшие сидимы не считались сидимами, и захват власти, который замышлял Люцерн, опираясь на молодежь, был бы затруднен. Да и сам он еще не был помазан, хотя многие, включая Терца, убеждали Хенбейн, что Люцерн не должен подвергаться испытанию Середины Лета — риск мог оказаться чрезмерным.

При всем своем кажущемся безумии Хенбейн сознавала глубину своей власти и понимала, что сидимы не признают Люцерна, пока он не пройдет обряд посвящения. Потому они мирились с ее безумием и блужданием по тоннелям, когда она скребла когтями священные стены Высокого Сидима, вызывая Звук Устрашения и крича что-то про кровосмесительство, двоих утраченных детенышей и многое другое, что глодало ее изнутри.

Но надвигалась Середина Лета, а кое-какие из необходимых обрядов, требующих ее участия, оставались невыполненными, и Хранители послали Люцерна и Терца поговорить с Госпожой Слова.

— Матушка, — начал Люцерн, и из всех его пор исходило лицемерие, — ты по-прежнему Госпожа, и у тебя есть обязанности. Я...

— Да, сын мой?

— Я сам не знаю, с чего это ударил тебя. — И хотя слова эти не содержали просьбу о прощении, ее заменил извиняющийся тон.