На исходе лета

— Да, это так, крот,— хрипло ответил Триффан и, принявшись за еду, продолжал: — Когда стареешь, прежние времена иногда кажутся реальнее нынешних. Я ловлю себя на том, что заглядываю за угол тоннеля, ожидая увидеть там Комфри или Брекена, которых очень любил. А наверху... я... я смотрю направо, где привык видеть рядом с собой Спиндла, и удивляюсь, что его там нет. А в последнее время мне часто не хватает Босвелла. Я думаю, Спиндлу пришлось много выстрадать из-за того, что я скучал по Босвеллу. У меня нелегкий характер, Бичен. Я... я боюсь, ты тоже много страдал из-за меня в последние недели, но, понимаешь, я скучал по твоей матери и остальным кротам.

— Ничего, все в порядке, — успокоил его Бичен, которому больно было видеть, как расстроен Триффан.

— Хотелось бы мне, крот, чтобы все было в порядке! Но жизнь сурова, и нам приходится прилагать слишком много усилий, чтобы уцелеть в этом меняющемся мире. Знаешь ли ты, что у нас с твоей матерью когда-то были дети? Но... они умерли, и есть вещи, о которых трудно говорить. Думаю, не секрет, что мать моих единственных оставшихся в живых детей — Хенбейн из Верна. Я их никогда не видел. Мой добрый друг Мэйуид и его супруга Сликит воспитали тех двоих, что удалось вырвать из Верна. Они говорят, это милые малыши. Зовут их Хеабелл и Уорф. Был еще третий... но он остался с Хенбейн. Мне хочется верить, что однажды ты встретишься хотя бы с теми двумя, что выбрались из Верна, и расскажешь им обо мне...

— Непременно, — сказал Бичен.

— И если так случится, скажи им, что, какие бы истории им ни рассказывали кроты, их мать... их мать... — Бедный Триффан был не в силах продолжать, и Бичен впервые увидел, как он плачет.

Бичен сидел рядом, и хотя он не произнес ни слова, все же чувствовал, что само его присутствие утешительно для Триффана.

— Я познал с Хенбейн счастье, равного которому никогда ни с кем не испытывал. Глубокое и безумное. Твоя мать знает об этом, так что сейчас я не разглашаю никакой тайны. Если ты когда-нибудь увидишь Уорфа и Хеабелл, скажи им, что то недолгое время, когда я был с Хенбейн, их матерью, я ощущал: часть ее души предана Камню, как ни у кого другого. Кроты часто спрашивали, почему я пошел в Верн. Мне кажется, я сделал это ради немногих часов, проведенных с Хенбейн. Надеюсь, когда-нибудь мое путешествие в Верн обернется благом для кротовьего мира. — Триффан неловко смахнул слезы, затем печально улыбнулся: — Видишь ли, Бичен, когда крот стареет, в голову ему приходят такие странные мысли... А ты иногда напоминаешь мне Босвелла! Нет, ты крупнее, и шерсть у тебя темнее, и характер терпеливее... А вот способность понимать у тебя та же. Ты выслушал болтовню старого крота, сумел его утешить и понял, что в словах его есть нечто стоящее. Ты знал, что и когда сделать, даже не задумываясь. Вот таким и должен быть крот-летописец. И скажу больше: именно таким и должен быть крот. Ты многому научился. Молодец!

Бичен не знал, плакать ему или смеяться от этих слов. Однако ночью, когда Триффан уснул, а Бичен все еще бодрствовал, он вдруг улыбнулся, так как кое-что понял. Ведь это именно Триффан знал, что и когда сделать, и потому сказал Бичену все эти слова. Да, Триффан был прекрасным, мудрым учителем. Теперь Бичен действительно понял, каким должен быть крот-летописец и почему он сам все лучше овладевает искусством письма, вынося все тяготы совместного житья со старым кротом.

❦

Нам ничего не известно о многих подробностях глубокой медитации, в которую погрузился тогда Бичен, да и тщетно было бы гадать об этом. Шли дни, и им овладела какая-то неспешность и покой, а желание покинуть тоннели и заняться другими делами почти начисто забылось.

Ему открывались все новые глубины в искусстве письма и в червях, которых он приносил сверху, и внезапно он осознал то, что, возможно, было очевидным для любого крота, знавшего это: в основе письма лежало упругое туловище червя. Чем в большем согласии пребывал крот с собой и с тем, что давало ему жизнь, тем легче и естественнее ему писалось.

— Но почему же ты мне об этом не сказал? — иногда хотелось спросить Бичену у Триффана, однако в глубине души он знал, каков будет ответ: хуже всего крот усваивает то, что ему все время твердят, а лучше всего — то, что познал на собственном опыте. Это относится и к письму, и к червям, и к жизни вообще. Этот урок Бичен никогда не забывал.

По крайней мере, теперь Триффан охотно отвечал на вопросы. Правда, он был так поглощен собственной работой и столь беспощадно обрывал Бичена, если ему казалось, что тот понапрасну отнимает время, что юный крот вскоре отучился спрашивать о несущественном.

Триффан неоднократно повторял на разные лады: