На изломе

Царь, тихий, улыбающийся, совершенно спокойный, в сознании правоты своей, стоял среди возбужденного народа.

Из толпы раздались отдельные крики, которые вскоре слились в протяжный гул.

Царь поднял руку.

– Ничего не слышу! – сказал он. – Говорите, выборные!

– Отдай нам Милославского! Он вор и всем ворам потатчик! – раздался отдельный возглас.

Наиболее смелые выдвинулись к царю.

– Царь-батюшка, – заговорили они, – житья не стало. Окружили тебя псы бояре, и не слышишь ты стона нашего, не видишь слез! Сперва десятой, а теперь уж и пятой деньгой обложили, за все берут! За воз берут, прорубное берут, посошное, на правеже забивают! Жить нельзя!

– Ямчужные, городовые, подможные, приказные – все плати! – закричали другие голоса.

– На завод селитряный дрова вози!

– Серебром давай, а откуда оно, коли его все к рукам прибрали!

– Воеводы ходят да кричат: кого хочу, того в тюрьме сгною!

– Смилуйся, государь!

– Теперь тесть твой да собака Матюшкин людей в приказ берут да в дыбы казны добиваются от них!

– Выдай нам Милославского!

Толпа волновалась и, тесня царя, хватала его за руки, за подол платья, за пуговицы.

Царь стоял недвижим. Лицо его то принимало выражение страдания, то вспыхивало стыдом за своих бояр.

– Ну-ну! – заговорил он наконец, совладав с собой. – Успокойтесь, детушки! Теперь вы до меня дошли. Я все узнал! Вот сейчас на Москву поеду и сам сыск учиню.

– Выдай нам бояр твоих!

– Выдай Милославского!

– Не могу! Сами судите, кто над всеми старшой? Я, милостью Божьей! Мой и суд, моя и расправа! Коли сыщу вины на них, никого не помилую!

– Чему нам верить?

– Мне верить, царскому слову моему! – гордо ответил царь и выпрямился с величественным жестом. – А теперь идите с миром назад, в Москву! Я туда сегодня же выеду. Там и суд будет! Выберите от себя челобитчиков!

– А в чем зарок?

– Богом клянусь вам и своим царским словом!

Из толпы выдвинулся здоровенный детина и протянул царю свою огромную руку.

– Бей, государь, по правде рукой! – сказал он.

Царь вспыхнул, потом засмеялся.

– Ну, ин быть по-твоему! По рукам! Вы в Москву, я за вами! – И он опустил свою руку в широкую лапу мятежника.

Тот в неистовом восторге обернулся к толпе и, показывая всем свою правую руку, закричал:

– Бил государь по рукам! Теперь верно! Домой, братцы!

– Назад! В Москву!

– Многие лета государю-батюшке!

– Здравствовать тебе на радость нам!

– Слава царю!

Царь долго смотрел вслед удаляющейся толпе. Потом обернулся к Терентию и с тихой улыбкой сказал:

– Что дети!

– Да, что дети! – ответил Терентий и сурово прибавил: – А обидеть их – что детей обидеть. Одна защита у них – это ты!..

Царь кивнул головой и тихо пошел во дворец.

XVIII

Сила и правда

– Завтра в утро на Москву сбираться, – сурово отдал приказ царь, входя в палаты.

Бояре видели всю сцену царя с народом и теперь, успокоенные, повылезли из щелей и окружили царя. Он чувствовал себя героем и развеселился.

– Эй, вы! – шутил и смеялся он над их страхом. – Царские слуги!

– Ну а где ж твой силач? – обратился он к Ртищеву.

Ртищев низко поклонился царю и быстро выбежал из палаты. Все оживились и повеселели. Царь снова пошел в сад и там смотрел на кулачный бой, а после всенощной остаток вечера провел у царицы. Идя на покой, он сказал Теряеву.

– Ну, князь, хоть и не спальник ты нонче, а думный боярин, все ж с тобой мне побыть хочется. Идем ко мне в опочивальню!

Терентий молча поклонился царю, а все с завистью поглядели на князя. Царь отпустил бояр и пошел в опочивальню. Отпустив спальника, он разделся с помощью Терентия и лег в постель, отпахнув полог кровати.

– Не буду спать нонче, – проговорил он, – взволновали меня дела эти! Тяжко, князь, царем быть! Немила эта корона самая! Подчас иному сокольничему завидуешь: нет у него ни тревог, ни забот; нет ответа перед Богом такого страшного!

– Господом помазан на царство; Господь и силу даст, – тихо промолвил Терентий.

– Эй! Силу, силу, – вздохнул государь. – Да коли она вся на бояр идет? Вот хоть бы теперь? Тестюшко мой, знаю, народ грабит, а что поделаю? Другой, может, хуже будет. Были Морозовы, согнал их, поставил Милославского – и того хуже. Его прогонишь и Бог весть на кого наткнешься. Нету ни царских, ни Божьих слуг; всяк только о себе думает, а я за всех! – Он вздохнул и замолчал. На душе его было горько.

Он ли не отец для народа своего? Он ли не молельщик? На церкви жертвует, нищую братию оделяет щедро, принимает и сирого, и убогого. Не гнушается ни больным, ни колодником, а Господь словно отворачивается от него. Голод, мор, войны, пожары, бунты! Всего вдоволь – и нет только мира да спокойствия.

– Господи! – тихо прошептал он. – Вразуми, но не оставь милостью!

Его кроткая душа скорбела. Ему было больно видеть оскудение своего народа, и в то же время он не знал, чем помочь своему горю.

Князья Теряевы, Ордын-Нащокин, Шереметев да Матвеев, Артамон Сергеевич, – вот и все! – перебрал в уме царь своих слуг, в честность которых он мог поверить.

– А остальные? – И царь горько усмехнулся.

Терентий лежал на широкой лавке и думал свою думу.