На хуторе

Поехали. И путь был недалек. А после Вихляевского родной хутор гляделся городом, чуть не столицею. От кузни шел дымок, рядом вспыхивала и горела синим огнем электросварка, катил на телеге Мишка-конюх, – словом, жизнь текла.

3

К вечеру Солонич привез второй ходкой остатнее сено. Клали его невесело. Даже малые ребятишки, Витек с Татьянкою, бродили вокруг неприкаянно. Татьянка упала, ногу зашибла, горько плакала.

Клали невесело, но сложили. Сверху натянули брезент от дождя.

По обычаю, за ужином бабы поставили хозяину вина. «Такую страсть одолел, – как всегда, говорила мать. – Теперь наша скотина глядит и радуется».

По обычаю, такой ужин за вечерним столом тянулся допоздна. Солонич, рюмку-другую выпив, подробно рассказывал, как косилось, да где, да что, да какие случаи. Вспоминали былое мать и жена. В общем, говорили о сенокосном.

Нынче поужинали молча. Вина Солонич не стал пить, поглядел на него, шумно понюхал, поморщился и отставил, сказав:

– Без него голова кругом идет.

Это было принято как знак недобрый.

Поужинали. Солонич закурил. Мать с Ольгой посуду убрали, жена Витьку да Танюшку уложила. Солонич все курил, не поднимаясь от стола, потом попросил дочку:

– Ольга, дневник принеси.

Дочь удивилась, но принесла, встала напротив и глядела, как листает отец дневник, разглядывая его словно впервые. Мать и жена снова сели за стол. Ольга стояла.

Солонич и сам не знал, зачем он дневник листает, разглядывает пятерки да четверки дочерины. Все это видел он. А нынче ныла душа ли, сердце. И этот дневник, отметки его словно утишали боль. Наконец Солонич поднял глаза на родных.

– Так что будем делать? – спросил. – Садись, Олянька. А то вырастешь, как колодезный журавец, жениха не найдем.

Он обнял ее за плечи, спросил:

– Чего будем делать? А?

Ольга к отцовской редкой ласке не больно привычная, и, оттого что глядели на нее бабушка и мать, Ольге сделалось зябко.

– Я не знаю, – ответила она. – Я старалась. Мы весь задачник прорешали.

– Ладно с задачником, – сказал Солонич. – Так что же будем делать? – спросил он у жены и матери.

Те сидели друг подле дружки и были, казалось, кровной родней. Не в пример худому Солоничу, обе невысокие, телом статные, круглолицые, и глаза, и темный волос – одно в одно, словно у дочери с матерью. Они и характерами были схожи, до поры вместе на ферме работали, вместе Солонича ругали, когда он вином грешил или в рыбалку ударялся – водилось за ним такое.

– Ты обскажи, – осторожно сказала мать. – Мы же не ведаем. Ты к директору ездил, прибыл тихомолом.

– Сказ тут короткий. В Вихляевке учебы не будет. Едва дышит. Не ныне завтра прикроют навовсе. Полину Ефимовну перевстрел… (Мать с женой закивали, они помнили ее.) Перевстрел, погутарили. Она напрямки заявила: губить детей в этой школе – и все. Не советует там учить.

Заговорили разом и мать, и жена, вспоминая знамое и слышимое об вихляевских учителях и школе, все недоброе: откуда взялись, да как учены, да как мужчины, с директором во главе, в кочегарке, с истопниками вино пьют на переменах, а потом их оттуда не вытянешь. Они говорили взахлеб, со злостью, пока Солонич их не остановил.

– Об чем и речь, – сказал он. – Так чего будем делать?

– Жалиться надо, – твердо ответила мать. – В колхоз и в район, всем миром.

– Мертвому припарки, – махнул рукой Солонич. – Об детях речь. Еще год – и загубится девка. Потом не поправишь.

– Я, папка, может, в интернат пойду, на центральную? – спросила Ольга.

– С таких-то лет, моя внуча, – охнула бабка.

– Бабанечка, другие-то живут. Там и моложе живут, с четвертого класса. Там кормят, кровати есть, белье меняют, телевизор глядят.

– Хвали тюрьму крепкую, – усмехнулась мать.

Подступала ночь. Рядом, в поле, во хлебах, кричал одинокий перепел: «Пить-пити! Пить-пити!» Закатная сторона светила зеленью, желтизной и алостью. Потревоженное воронье в далекой лесополосе поднялось и кружило, ясно видимое: черные птицы на алом небе. Подходила тихая ночь, с низов, от речки, полоняя хутор. Звезды уже светили кротким небесным светом. По воде, по речке до самого озера, по старице, по лесным протокам хором гудели водяные быки.

За столом задумались, сидели молча. Солонич нетерпеливо постучал кулаком.

– Так чего?..

– Не стукоти, – сказала мать, – не за поллитрой бечь. Господи, Царица Небесная, помоги нам, – перекрестилась она.

– Ты чего молчишь? – спросил у жены Солонич. – Тоже «царица небесная»?

– В интернат – не хочу, – ответила жена. – От своих рук, от своих глаз дите отпускать. Так и будет сердце кровить. Это вы, мужики, каменные.

– Ну да, – покривился Солонич, – железные. А вы – доброхоты, языком.

– Папа… – тронула его за плечо Ольга. – Не надо. Не пойду я в интернат, буду на центральную ездить. Грейдер недалеко, а там – машины. А зимой наши механизаторы будут на ремонт ездить. Я – с ними.

– Вовсе хорошо придумала, – осуждая, сказала бабка. – Нынче с цыганами на кобыле, завтра еще с кем. А осень, грязюка – по шейку, зимой переметет.