На краю государевой земли

— Сейчас Борис Иванович подойдет. Грамотку тебе придется захватить в Сургут, к Волынскому… Ох, и повезло же тебе, Пущин! От одного брата — к другому, — расплылся он улыбкой. — В Сургуте-то спокойно, а вот под Томском тревожно. Как — не боишься ли?

— Нечай Федорович, ты говори, да не заговаривайся, — с усилием улыбнулся Пущин.

— И я о том же — беречься надо бы! Вот и в Томск, Василию Васильевичу, отписали, чтобы бережно жил от киргизов и от колмака то ж!

— А ты думаешь, Волынский не знает, как говорить с инородцами? — спросил Тренька дьяка.

— Да знамо, знамо, что знает! — замахал тот на него руками. — Пятый годок уже в Томском! Знамо, да государь велит напоминать, чтоб урону городкам не было!

В сенях заскрипели половицы под чьими-то тяжелыми шагами, и дверь широко распахнулась. В избу по-хозяйски уверенно вошел тобольский воевода князь Катырев-Ростовский, а не его помощник Борис Нащокин, которого ожидал дьяк.

Стольник Иван Михайлович Катырев-Ростовский был крупным молодым мужчиной с окладистой бородой и приятным упитанным лицом. В Тобольске он был воеводой всего только второй год. И это воеводство обернулось тяжкой скорбью для его жены Татьяны Федоровны, дочери бывшего боярина Федора Романова-Юрьева, а в сию пору ростовского митрополита Филарета: та постоянно болела. А от чего — то было неведомо и лекарю. Говорит, место не по ней, холодное, болот вокруг много, вот-де та сырость и донимает ее. Про то она и кашляет по осени и зимой.

И отписал Иван Михайлович об этом своему тестю в Ростов: что-де не долго она протянет тут, в этом лихом месте. Умрет твоя единственная дочь, Федор Никитич. Похлопочи перед Шуйским о прощении. Ведь итак он, князь Иван Михайлович, полностью повинился перед государем. И теперь чист душой. А то-де Михалка Скопин лишнее клепал на него об измене, да на его родичей, дядьку жены, Ивана Никитича Романова, да на мужа тетки Анны, князя Ивана Троекурова. И то-де он сказал на пытке честно, что не хотел воевать, как Михалка приказывал. А к «Вору»[19] отъезжать и не помышлял, потому что «Вор» он и есть «Вор»…

Но к тому времени, как дошли эти его слезные жалобы до Ростова, тестя там уже не было: Ростов пал, митрополита силой увезли в Тушинский стан второго Лжедмитрия, «Тушинского Вора». И князь Иван Михайлович потерял всякую надежду на скорое возвращение из воеводской ссылки. Потихоньку же все-таки он готовился к отъезду. Часть мягкой рухляди его стряпчий уже отправил в Москву тайно с торговыми людишками, взяв с них заемные кабалы, чтобы те ничего не утаили. Другую часть рухляди, из поминок и поборов ясачных и промысловиков, он продавал здесь, на базаре в Тобольске, переводил в деньги. Знал стольник, что на Обдорской и Верхотурской заставах таможенный голова и целовальники не досматривают деньги. Нет на то государева указа. Рухлядь же в Сибири на торгах была в цене, и не малой. И князь порой сиживал со стряпчим и прикидывал, что только серебром уже есть 800 рублей сибирского нажитка[20]

. А сколько ушло за Камень!..

Князь Иван Михайлович отличался большой физической силой. И этим, а также внешне он походил на родного дядьку своей жены, Михаила Никитича Романова, умершего в ссылке в Пелыме, в сырой землянке на воде и хлебе, закованным в железо по указу Бориса Годунова.

Татьяна же Федоровна, когда еще ходила в девках, была влюблена в Михаила Никитича: красивого, сильного, обаятельного и во многом похожего на своего старшего брата Федора. И об этой первой любви, к своему родному дядьке, она поведала Ивану Михайловичу в их медовый месяц.

Князь отнесся к этому с пониманием и был благодарен ей за доверие и нерастраченную любовь и нежность, которые достались ему…

Вместе с воеводой в избу ворвались вихри снега, задуваемого в сенцы не на шутку разгулявшейся метелью.

— Кто такие? — строго спросил князь Пущина и Деева.

— Сургутские! — поспешно ответил дьяк за них. — А вот его послали в Томск, — показал он на Пущина.

Дьяк Нечай Федорович был далеко немолод. На государевой службе он ходил уже более трех десятков лет, и все по московским приказам. На Казанский приказ его продвинули в первый год царствования Годунова, когда тот расставлял всюду новых людей. И Нечай Федорович на этом приказе пересидел не только его, но и самозванца, Гришку Отрепьева. За эти годы он перевидал многих сибирских воевод. И чертежи нового острога, куда едет вот этот сотник, Томского, который всего-то недавно, шесть лет назад решили ставить, тоже положили ему на стол, прежде чем они попали к Годунову… И вот теперь, на старости лет, он угодил сюда. И тяжко ему было здесь, недобрые мысли гнетут, что уже и не выбраться ему отсюда. Тут лежать его косточкам. Тут!.. При Шуйском его перевели в приказ Новгородской чети, перетряхивая старым делом всех воевод и дьяков, дабы пообрывать воровские связи. А два года назад по государевой грамоте отправили его сюда, в Тобольск, дьяком при Катыреве: с тайным наказом досматривать за ним.[21]