На краю государевой земли

— Он же свой, томский! — вдруг вырвалось у Федьки с горечью, и в его голосе мелькнула растерянность.

Борятинский строго посмотрел на него.

— Федор, есть челобитная. И я должен дать ей ход, — стал он как будто уговаривать его, чтобы он смирился с этим. — Ты все понимаешь и сам…

Это дело Федьки затянулось на целых два года, оно вымотало его, подорвало у него окончательно веру в людей.

А тут еще приехал из Москвы, из приказа Тайных дел, сыщик Федор Охлопков. Приехал он специально по государеву указу «сыскивать» про «неправды» и «плутости» сибирских воевод и таможенных голов.

И было дело, как-то на площади, на войсковом сборе, ему поноровил в сыске Андрюшка Булыга.

Андрюшка был боярский сын, чудаковатый, но правдивый.

— Да вот хотят они, ссыльные, из томских, поделить между собой Якутский острог! — заявил он сыщику.

— Как так поделить?! — встрепенулся Охлопков. — Кто же это?! Давай имена!

Его поддержал Лодыжинский. Он снова приехал сюда на воеводства.

— Да все они же! — выкрикнул Андрюшка, замялся, не решаясь вслух обвинять кого-то.

Затем, решившись, он назвал их.

— Это Федька Пущин, да Сосновский и Пашка Шульгин!.. А к ним же Ивашка Жаглов!..

— Я тебе сейчас покажу — поделить! — вспылил Федька от такой наглости Булыгина.

Он кинулся было к нему, но ему загородили дорогу Сосновский и Шульгин.

— Будет, будет тебе, Федор! — стали унимать они его.

Федька еще покричал немного на Булыгина, затем успокоился.

На этом войсковой сбор закончился. Всех служилых распустили.

На следующий день Федька пришел на двор к Охлопкову. Тот снимал угол на дворе у Семки Дежнева. Тот же уехал в Москву и все еще не возвращался. И его двор пустовал. И воевода распорядился поселить туда московского сыщика.

Походив по его двору так, словно разглядывал его, Федька обратился к Охлопкову.

— Послушай, тезка, ты посуди сам, зачем мне нужен острог! Как кричит тот дурак, Булыгин! Что?! У меня нет денег или соболей?.. Да, да, меня укоряют здесь многие, будто я нажил на Ламе 30 сороковок соболей! — запальчиво выкрикнул он, когда заметил, что Охлопков странно посмотрел на него, удивленный его откровенностью.

Хвастаться этим, да к тому же так, напрямую, перед московским сыщиком было глупо. Но Федька был обозлен.

— А хотя бы и нажил! — зло продолжил он. — Не у государя же я отнял!..

— Пущин, обо всем этом я сообщу в Москву! — строго сказал Охлопков.

— Да сообщай! Пиши, пиши! — бесшабашно махнул Федька рукой и вышел со двора.

Со злости он вечером напился. Наутро, опохмелившись, он вспомнил вчерашнюю свою дурь, рассказал о ней Таньке. Та обругала его и велела снова идти к Охлопкову и просить его, чтобы он никуда не писал об этом.

Федька так и сделал. Но ему не удалось уговорить Охлопкова, чтобы он забыл о тех его словах, не объявлял их в сыске.

И он ушел от него, понуро повесив голову.

После всего этого он стал сторониться всех и часто пропадал в своем зимовье, вдали от всех, бродил по тайге, как одинокий волк.

Танька, попервоначалу-то, всплакнула было, вгорячах накричала на него: на что, мол, ему сдались те казаки-то… Но потом она сообразила, что не казаки виноваты в том, а что-то с ним.

Глава 26. Одиночество

Уже была на носу зима. Ночами пошли заморозки, по утрам на лужицах стал объявляться ледок. И от ветра, что подул с севера, теперь некуда было деваться. Слетел весь лист, сырая земля стала тверже. Пожухли травы. В тайге стало просторно и легко ходить: упруго шаг отталкивал назад податливую землю.

Бурую спину лося Федька заметил, когда тот спускался по звериной тропе в распадок, к ручью на водопой. И он шагнул за ель и затаился, рассчитывая, что лось пойдет мимо него, по вот этой тропе, которая подходила ближе к склону… Но зверь пошел в иную сторону, не чуя его, притихшего в засаде… И он, не делая резких движений, медленно поднял самопал, положил его ствол на ветку ели, уперся ногами в землю, настраиваясь на хороший выстрел… Другого-то выстрела не будет… Зверь шел далеко, на предельном расстоянии, промажешь, и уйдет добыча. Грохот выстрела распугает тут всю живность далеко окрест и придется вновь тащиться, искать следы, подкарауливать, потеть, отмеривая по тайге не одну версту. Сейчас же подойти ближе к лосю было невозможно: тайга, сбросив листву по холодам, стала прозрачной, как решето.

«Не подпустит!» — мелькнуло у него, он удобнее устроил самопал на ветке толстой ели…

И когда лось, размеренно шествуя по тропе, как земной бог, как царь тайги, повернулся к нему боком, он подвел мушку чуть ниже левой лопатки зверя и… на секунду замер, нажимая плавно на спусковой крючок замка… Сухо щелкнул кремешок, легкий треск от искры уже не слышал он за грохотом, ударившим в звенящей тишине засыпающего леса… Дось метнулся вниз, к распадку, и скрылся там за частоколом деревьев.

Федька выскочил из своего укрытия и бросился к звериной тропе. На месте, где выстрел застал лося, на сырых листьях, покрывших тропу, рдели ярко красные капельки, как ягодки калины.