На краю света

«Таймыр» заходит в широкую бухту. У берега сидят на мели большие белые айсберги.

– Кажется, вовремя, – шутит Наумыч, вынимая часы. – По расписанию.

Низкому страшному гудку «Таймыра» отвечает гулкое эхо.

С берега стреляют залпами, тяжело ухают взрывы.

Нас встречают салютом.

– Боцман, майна якорь!

Не отрываясь я смотрю на эту пустынную, уже покрытую снегом землю, где мне придется прожить год, а может быть – и два. Снег и камни. Низкое бурое небо, метелица. Неужели только первое октября?

От берега отваливает шлюпка. Ее подхватывает стремительным течением и сносит мимо «Таймыра». В шлюпке яростно гребут, толчками пробиваясь к ледоколу.

Мы собираемся у трапа. Каковы-то они, старые зимовщики?

Первым поднимается на «Таймыр» низкорослый толстый человек в высоких болотных сапогах, в засаленных ватных штанах.

– Потапов, начальник зимовки, – сипло говорит он, пожимая руку Наумычу.

За ним лезут по трапу здоровенные парни, рослые, широкоплечие. Нам даже становится как-то не по себе, что мы такие чистенькие и щуплые рядом с этими здоровяками, одетыми в грубую, грязную одежу.

Ну что ж, наверное, и мы станем такими же через год, и приехавшие нам на смену зимовщики будут разглядывать нас с таким же любопытством.

– С приездом, товарищи, – говорит Потапов. – Давайте-ка, братцы, поцелуемся.

Глава третья

Аврал

Два дня бушевал шторм. Два дня как в плавучей тюрьме мы сидели на «Таймыре», с жадностью посматривая на берег, где ходили какие-то люди, непонятно зачем вдруг начинал звонить колокол и круглый день дымились трубы на белых от снега крышах домов.

Вот мы наконец добрались до нашего острова, вот наши дома, а мы сидим в опостылевших темных каютах и, как посторонние люди, как зрители, только издали можем смотреть на нашу зимовку.

Наконец, ранним утром 3 октября, нас разбудил громкий стук в дверь каюты.

– Подымайсь! Выходи на аврал! – кричал кто-то в коридоре, продолжая колотить в дверь.

«Таймыр» сразу ожил. На палубе, над нашими головами забегали, засуетились люди, послышались громкие голоса, топот, крики и смех. Где-то неистово визжали свиньи. Даже собаки почуяли, что начинается что-то важное и интересное, – залаяли, завыли, заскулили.

Мы быстро надели заранее приготовленную парусиновую робу грузчиков – негнущиеся, широкие, с нашивными карманами штаны, куртки с широкими швами и костяными пуговицами – и вышли на палубу.

Утро было серое, мутное, ветреное. Бухта еще не успокоилась после шторма, и у береговых камней кипела белая пена прибоя. На ледниках и на черном плато, как вата, лежал густой серый туман.

– Начинаем разгрузку, – командует с мостика Иван Савелич. – Боцман, спускайте шлюпки.

– Есть спускать шлюпки, – откликается боцман откуда-то из-за ящиков. И сразу у шлюпок, укрытых брезентом и чинно стоящих вдоль ботдека, откуда-то появились проворные матросы, быстро и ловко стали снимать брезент, разбирать весла. Вот уже шлюпки повисли над водой на крепких толстых канатах.

– Шлюпки на воду! – командует боцман. – Отдай концы на шлюпбалках!

Еще минута – и шлюпки уже пляшут на волнах. Матросы, задрав головы, кричат наверх: «Ну, кто там? Пассажиры! Давай скорей!» – и отпихиваются веслами от черных боков ледокола.

– Товарищи зимовщики, на берег, – спокойно говорит Иван Савелич в жестяной рупор. – Будете принимать груз.

Странное чувство радости и в то же время тревоги испытал я, ступив на черные камни острова.

Так вот она какая, Земля Франца-Иосифа!

Камни, одни только камни вокруг – уже полузасыпанные снегом куски черного базальта. На камнях, у береговой линии прибоя, толстые ледяные шапки.

Здесь уже совсем зима. А в Ленинграде еще тепло, и по вечерам играют оркестры в садах, и фокусники выступают на открытой сцене в Парке культуры и отдыха.

Неужели действительно есть и Архангельск, и Ленинград, и Москва? Высокие дома с газовыми плитами и паровым отоплением, трамваи на улицах, запруженных тысячными толпами прохожих, проворные автомобили, асфальт, деревья, дворники, пожарные, кинотеатры?

Я вспоминаю ленинградский дом, в котором я живу, и нашу просторную улицу с тенистым большим садом, где всегда на дорожках играют дети, и мне становится и хорошо и грустно, что я так далеко от дома на этой бесплодной земле.

«Ну, что ж, – думаю я, шагая взад и вперед по берегу, – пройдет год, я вернусь назад, и сколько интересных историй я потом расскажу о нашей жизни на этом острове, об этой земле, о ее зверях, о ее ледниках. Год, – думаю я, – это не так уж и много. Прожили же здесь целый год зимовщики, которых мы сейчас сменяем, проживем и мы».

Вот они идут к нам по берегу. Такие же люди, как и мы. Только что-то, почти совсем неуловимое, отличает их от нас. Какая-то другая повадка. Вон как они идут: широко шагают, не спотыкаясь о камни, неторопливо поглядывают по сторонам, каким-то особым окриком останавливают собак.

Зимовщики подходят к нам, неуклюже здороваются, протягивая огромные почерневшие лапы, и рассаживаются прямо на обледенелых камнях.

Мы исподтишка наблюдаем за ними, они поглядывают на нас. Сразу как-то и разговор не вяжется. Не о чем говорить.