На краю света

– А так. Не умеет лаять. Другие собаки лают, а Чакр поет.

– Будет трепаться-то, – недоверчиво сказал Боря, с опаской посматривая на круглого, как бревешко, страшного кобеля с обрубленным толстым хвостиком.

Глаза у него были совершенно белые, без зрачков, совсем как у мраморных статуй. На черно-пегой короткой злой морде точно светились два белых глаза.

Кунашов улыбнулся:

– Верно, поет. А ну, Чакруша, спой. Уа! Ну, Чакара! У-а, у-a, у-a, уу-у-у-а-а-а, – завыл Кунашов.

Чакр шевельнул черной колбаской обрубленного хвоста, забеспокоился, завозился, поднял морду, разинул красную, с подпиленными желтоватыми клыками пасть и запел. Не завыл, не заскулил, а запел:

«У-у-у, а-а, у-у-у, а-а-а…»

Наши собаки – Байкал, Лысый, Штоп, Жукэ – подняли дикий лай. Серый принялся было подпевать Чакру, но вместо пения из глотки у него вырвался какой-то хриплый вой. Кунашов посмотрел на Серого с состраданием и сказал:

– Не тот голос.

А Боря Линев швырнул в него чуркой и заорал:

– Замолчи, зараза!

Потом Кунашов подошел к красивой поджарой собаке, грустно сидевшей в стороне от всех.

– А это – Милька, – сказал Кунашов. – Она слепая. В двух шагах ничего не видит. То ли от снега ослепла, то ли еще от чего.

– В упряжке-то ходит? – недовольно спросил Стремоухов.

– Ходит. Ты ее ставь последней, она тебе всю упряжку будет гнать. Чуть передняя заленится, Милька спуску не даст. Не простит.

– Кусает?

– Обязательно. Больная только. В больших переходах кровь горлом идет. А вот это Волчок, – сказал Кунашов, показывая на маленькую пегую собачонку, тоскливо поглядывавшую куда-то в бухту. – Он еще называется у нас «Дежурный по берегу». Вы сами увидите его работу. Как только с привязи его спустишь, так он сейчас же на берег, усядется на камень и сидит, зверя караулит. Он всегда первый сигнал подает. Медведь ли покажется, нерпа ли, птицы ли пролетят – ничего не пропустит. Так и дежурит дни и ночи напролет, без смены, без выходных дней.

Волчок посмотрел на Кунашова, завилял хвостом и снова уставился в бухту.

– Интересная собака, – сказал Боря Линев, – музейная прямо…

Одну за другой перебрали каюры всех собак. Про каждую Кунашов рассказывал что-нибудь интересное.

Вот Урал – огромный, прямо с теленка, толстолапый, грудь как тумба. Так – добрый пес, спокойный, а вот начни при нем ласкать другую собаку – теленок сразу тигром становится. Или тебя за руку тяпнет, или собаку задерет.

Вот Альт. Этот только и норовит драку затеять. Втравит всех собак в свалку, а сам отбежит в сторону и посматривает.

Наконец все собаки представлены нам. Остались только четыре рослых, длинноногих щенка.

– Ну, им на всех четверых отпущено одно имя, – говорит Кунашов. – Вся орава называется «Буяны». Все равно их друг от друга ни за что не отличить.

И верно. На нас смотрели четыре совершенно одинаковых пса. У всех у них были одинаковые морды, одинаковые лапы, одинаковые остренькие уши, одинаковые пушистые хвосты, и даже на груди у каждого были одинаковые белые пятна.

Целый день провозились каюры с собаками.

Поздним вечером, когда кончились все работы, когда в домах и на «Таймыре» зажглись огни, все наши зимовщики сошлись у крыльца бани, покуривая и тихо разговаривая.

– Ну и навезли мы собачек, – медленно говорил в темноте Боря Линев. – Разве это собаки? С ихним Чакром ни одну не сравнить. Куда нам с нашими дворнягами соваться? Наверное, они и упряжки-то никогда не видали. Может, и не пойдут вовсе…

– Будем на ихних ездить, – строго сказал Ромашников. – Хватит нам и ихних собак. – Он помолчал и важно, как старый опытный полярник, добавил: – Учить надо. Сама собака в упряжке не пойдет.

Стремоухов хмыкнул:

– И лед таскать, и уголь таскать, и собак учить. Благодарю покорно.

– Без тебя выучим, – сказал Гриша Быстров, зевая. – Ну, пойду-ка я спать, ребята. Я на полу в амбулатории устроился. Эфиром вот только воняет, а так – ничего. Эх, скорей бы уж одним остаться: цыганский табор какой-то.

Боря Линев потушил о каблук папиросу и сказал:

– Успеешь еще один-то пожить. Еще наплачешься.

Последний день

На другой день Наумыч собрал всех нас в комнате у Потапова. В комнату набилось девятнадцать человек – грязных, небритых, пропахших потом, табаком, псиной от спальных мешков. Те, кто пришел пораньше, расселись на стульях, на кровати, остальным пришлось стоять.

– Все собрались? – спросил Наумыч.

– Все.

– Ну так. – Наумыч вытащил из-под груды бумаг на столе какую-то записочку, положил ее перед собой. – Сейчас, товарищи, я объявлю, кто, где и с кем будет жить на зимовке. Только чур без крика. Хорошо?

Все притихли, придвинулись ближе к столу, не спуская глаз с Наумычевой записки.

– Сначала маленький дом, – сказал Наумыч и заглянул в бумажку. – Здесь будут жить пять человек. По одному в комнате. Значит, вот кто: метеорологи Ромашников и Безбородов, радиоволновик Гуткин, летчик Шорохов и Боря Маленький.

– А почему они? – спросил кто-то сзади.