На Красном дворе

Тем не менее киевляне не переставали обвинять и воеводу, которого считали правою рукою князя, хотя князь редко пользовался услугами Коснячко, так как окружил себя новыми друзьями и дружинниками.

Как только в народе началось брожение, Коснячко поехал на княжий двор.

— Скверно, князь, — сказал он. — Половцы разоряют нас, а ты держишь у себя дружину, кормишь, поишь ее да одеваешь в золото и дорогие ткани…

— Потому что я со своею дружиною это злато добываю, — отвечал подгулявший князь. — Если дружина при мне, значит, и вся сила на моей стороне.

— Быть может, ты прав, княже, — задумчиво отвечал воевода, — но народ бунтует. Дружина твоя — малость, а народ — сила. И если ты со своею дружиною не станешь защищать народ, он сумеет сам себя защитить от врага.

Изяслав недовольно поморщился.

— Воевода! — грозно заметил он. — Ты не на боярском совете! Позовут тебя, тогда и будешь говорить…

Ответ князя был ясен воеводе, и, нахмурясь, он отправился восвояси.

Между тем Изяслав по обыкновению или пировал с дружинниками, или охотился в Дебрях с рогатиною на медведей и волков, а то и с кречетами — на лебедей…

Но вот за час или за два до захода солнца на Подоле зазвучал вечевой колокол; звуки его пролетели над Днепром, затухая где-то в лозняке на Турханьем острове; пролетели по Оболонью, отзываясь в лесах и горах у Вышгорода, — достигали княжеских палат.

Звон не прекращался до захода солнца. Вслушиваясь в вечернюю тишину, среди которой грустно и монотонно гудел вечевой колокол, можно было отчетливо расслышать несколько посторонних голосов.

Действительно, вечевой колокол сзывал людей не только с Подола, но и со всех окрестностей, составлявших с Киевом одно неразрывное целое, как, например, село Предславино, Вышгород, Берестово и Белгород. Конные и пешие люди шли по всем дорогам и тропинкам по направлению к Подолу, на площадь перед Турьей божницей, где, по обыкновению, происходило вече.

Ввиду этого из великокняжеского двора был послан верхом один из гридней узнать, по какому случаю народ собирается перед Турьей божницей на вече.

Гридень вернулся поздним вечером и принес князю весть, что киевляне собрались на совет обсудить, как им избавиться от половцев, которые с каждым днем все более беспокоят их, и что не только имущество горожан находится в опасности, но они сами боятся за своих жен и детей.

Киевляне просили гридня передать их просьбу князю, боярам и дружине, чтобы те явились на вече.

Это не понравилось Изяславу, и он, быть может предчувствуя что-то нехорошее, не пошел на вече. Пока киевляне ночью держали совет, как им быть, князь собрал дружину, велел выкатить из подвала две бочки меду, позвать музыкантов и плясунов, и началось пиршество.

Народное вече, созванное так внезапно в Киеве, не прошло незамеченным и воеводою Коснячко.

Было около полуночи, когда он вышел из терема, сел в саду на лавочке и стал вслушиваться в отдаленный шум, долетавший с Подола. Слышно было ржание лошадей, мешавшееся с топотом копыт и людскими голосами. Это и обеспокоило его, и возбудило любопытство. Он посидел немного, затем встал, вышел за ворота и направился к башне, стоявшей рядом с его садом. Взобравшись на башню, он стал смотреть в сторону Подола и прислушиваться. Несмотря на то что луна ярко светила, старые глаза воеводы ничего не видели; к нему долетали только отдельные слова, угрозы и жалобы, из этого он пришел к заключению, что там ничего хорошего не происходит.

Он продолжал смотреть в том же направлении. Все вокруг него давно спало спокойным сном, только вдали, на вече, близ церкви Святого Глеба, шумел народ. Днепр катил свои воды точно сонный. Иногда на Щекавице или в Кожемяках кое-где мелькал огонек; на Оболони перекликались пастухи, пасшие в ночном скот и лошадей, да испуганные лебеди перелетали с Оболони на Долобское озеро.

Долго сидел воевода, призадумавшись и глядя в сторону Подола. Вдруг до него долетели звуки пения. Это был целый поток серебристых девичьих голосов, хлынувший из светлиц и разнесшийся в ночной тишине далеко над Подолом и Днепром.

Коснячко поднял голову и от удовольствия улыбнулся.

— Это поет моя пташечка! — узнал старик знакомый голос.

Действительно, это пела его дочь Людомира.

Слушая пение, старик, казалось, забыл о той буре, которая кипела внизу на Подоле. Эхо вторило пению все звучнее и печальнее. Первую строфу пела его дочь; подруги вторили.

Я, младешенька, не спала,Все тебя, соколика, ждала,Ты летаешь все в лесочек,Загляни ко мне разочек!Месяц ходит по светлице,Видит грусть-тоску девицы…

Ты потешь меня, дружочек,Загляни ж ко мне разочек,Ой дубравушка, дубрава,Где соколикова слава,Где его все сладки речи,Что шептал он мне на вече?..Почто молвил: любить буду,Коль забыл он свою Люду.