На крючке

Он впустил Яну в квартиру. Как она и ожидала, интерьер воплощал самые смелые куралесы прихотливой натуры Барницкого. Антикварные вещи здесь мешались с новомодными. Сплошная эклектика. Но в этом смешении было что-то веселое, несмотря на претенциозность, сквозившую, например, в соседстве оленьей шкуры на стене и комода стиля ампир. Художественный вкус Браницкого не дал ему скатиться к аляповатой безвкусице в оформлении своего жилища. Старинные книги придавали авангардистским полотнам, висевшим на стенах, мягкость, тонкий, ненавязчивый шарм, как бы укрощая острую экспрессию одних и бесформенную небрежность других картин. Яна села в глубокое кресло, чья пестрая обивка тоже как-то странно гармонировала с его волшебно плавными очертаниями. Браницкий сел напротив, на диван, по спинке которого скользил бронзовый фризовый бордюрчик. Пара мятых рубашек, брошенных на другое кресло – это и был беспорядок, о котором заикнулся Лев Сигизмундович.

– Слушаю вас, – гостеприимно улыбнулся Браницкий, видимо, решивший принять визит Яны как неизбежность.

– А там у вас что? – Яна повернулась к арке, разделявшей комнаты.

– Это Корбюзье, – жеманно пояснил Браницкий. – Я осмелился в своей скромной холостяцкой берлоге воплотить его концепцию перетекающих друг в друга пространств. Дверь – это слишком жестко, я бы даже сказал, неуместно.

– Нет, – улыбнулась Яна, – я вас спрашиваю о той комнате, – она встала и прошлась до арки. – Это ваша мастерская?

– Какая там мастерская! – с кокетливым самоуничижением махнул рукой Браницкий. – Так, балуюсь…

– Можно посмотреть?

– Разумеется, – сделался снова растерянным Лев Сигизмундович.

Яна вошла в комнату, уставленную мольбертами, заваленную рисунками, увешанную репродукциями импрессионистов и постимпрессионистов. Она стала перебирать листы бумаги, лежавшие на старинном столе, придвинутом к окну.

– Давайте я это уберу, – засуетился Браницкий, подхвативший гору бумаги. – Это так, наброски.

– Оставьте, мне интересно, – Яна вынула из кипы несколько листов. – Это ведь ваша соседка… Я и не подозревала, что вы так хорошо рисуете. Она вам позировала? – на одном дыхании произнесла Яна.

– Да-да, – торопливо повторил Браницкий, побледнев, – было дело. Но, как вы сами понимаете, это не значит, что… – он смущенно замялся, опустив глаза.

Потом вдруг поднял их, стрельнул в Яну вопрошающе-пытливым взглядом и быстро, порывисто заговорил:

– Когда мужчина осознает, что перешел некий возрастной рубеж, когда он понимает, что лучшая часть жизни – в прошлом, когда горизонты смыкаются и гаснут, он инстинктивно ищет некое полное жизни, молодости, задора существо, которое если бы даже и не могло вернуть всю полноту бытия, то хотя бы дало возможность вернуться в грезах к тем ослепительно прекрасным, невозвратно прошедшим дням, когда он сам, молодой и сильный, восторженный и наивный пленял и пленялся… когда мы… – трепещущим голосом продолжил он, растрогавшись собственной высокопарностью, – …стареем, каждая минута существования для нас невыразимо дорога, бесценна! – его дрожащий тенор поднялся до фальцета и, вибрируя на этой поэтической ноте, казалось, готов был найти спасение от этого дрожания в рыдании.

– И ваша соседка стала для вас таким существом, – пряча иронию за сочувственным тоном подытожила Яна.

– Да, – с трагическим пафосом выдохнул Браницкий. – А вы, собственно, по какому поводу? – вдруг перешел она будничный тон.

– По поводу Галкиной, – небрежно сказала Яна, искоса наблюдая за лицом Браницкого.

– Но милиция уже допросила нас, – он с недоумением смотрел на Яну.

– Я провожу собственное расследование, – сдержанно улыбнулась Яна, – и мне, Лев Сигизмундович, нужна ваша помощь.

– Да-да? – удивленно протянул он.

– Вам ведь известно больше, чем вы рассказали. Я пришла выслушать вас. Ради памяти этого полного задора существа, которое, увы, больше не будет пленять нас, скажите, что вы знаете об убийстве? – Яна была почти безучастна.

– Вы издеваетесь! – издал возглас возмущения Браницкий.

Его лицо из белого стало пергаментно-серым, морщин сразу прибавилось, он погас.

– Отнюдь. Я просто призываю вас быть верным вашим чувствам. Вы ведь питали к Галкиной чувства?

– В первый раз вы мне показались более деликатной, утонченной, нежной… – разочарованно вздохнул Браницкий, с оскорбленным видом уставившись в окно.

– Вы читаете Рютбефа? – с неожиданным подъемом воскликнула Яна, удовлетворенная тем, что видит перед собой книгу, явленную ей в видении, – это редкий случай…

Во время разговора она продолжала разбирать бумаги и вскоре наткнулась на знакомый том. Браницкий состроил горестную мину и процитировал:

– «…il sont sans misericorde, et sans pitie, sans charite ni tendresse».

– Как красиво звучит! – улыбнулась Яна.

– «Ни сострадания в них нет, ни жалости, ни милосердия, ни мягкости», – перевел Браницкий.

– Я немного знаю французский, – иронически посмотрела на Льва Сигизмундовича Яна. – Думаю, сейчас не тот случай, чтобы цитировать Рютбефа. Давайте вернемся к прозе бытия. Где вы были в прошлое воскресенье между пятью и семью часами вечера?