На крутой дороге

Мать и сын приехали к вечеру. С утра, узнав, что поезд с семьями наконец прибывает, Надежда весь день жила праздником встречи. «Какие они?» — старалась представить себе то мать, то сына.

К превеликому своему удивлению, она даже не сразу их узнала. Мать выбиралась из вагона, обвешанная узлами, а Юрасик уже стоял на перроне, обветренный, смуглый, в длинном овчинном тулупчике, и неторопливо, как взрослый, осматривался, куда же это он приехал. Юрасик заметно подрос и походил на школьника. Наставления умудренной жизнью Лукиничны о том, что он уже не ребенок и должен все делать сам, не прошли мимо сознания мальчика, и ему хотелось и перед мамой предстать именно таким, не ребенком. И когда Надежда бросилась к нему, подхватила на руки, он стал вырываться. Было неловко, что его ласкают, как маленького.

В доме Надежда захлопотала вокруг него, старалась побыстрее раздеть, согреть, но мальчик снова, смущаясь, отстранил ее:

— Я сам.

Степенно размотал башлык, снял тулупчик, по-хозяйски огляделся, куда бы его повесить. Надежда светилась счастьем. Чтобы не задеть его достоинства, она обращалась к сыну, как к взрослому.

— Где же это ты тулупчик себе такой добыл?

— Премию дали.

— Премию? Ого! Кто же это тебя так отметил?

— Колхоз. За трудодни.

Надежда с удивлением смотрела на него уже и в самом деле как на взрослого.

— Не веришь? Вот у бабуси спроси. Я тоже на картошку ходил. Она копала, а я подбирал. — И добавил: — А бабуся наша! На все звено рекорды давала. По пять трудодней в день ей записывали!

Вдруг его глаза остановились на фото, висевшем над кроватью. Это была увеличенная карточка Василя, которую Надежда носила наклеенной на обложке комсомольского билета и которая тогда, в дороге, убедила Гонтаря, что именно Василя видел он в Запорожье.

— Мама, — таинственно спросил Юрасик и сам потянулся к ней на руки, — а татко пишет тебе?

— Ох, сыночек! — воскликнула Надежда, спохватившись, что до сих пор не сказала главное. — Жив твой тато! Жив!

— А разве он умирал? — удивился Юрасик.

— Не умирал он, нет. Но говорили, что его уже нет. Даже писали так. А он жив, жив! — целовала она сына в щеки, нос, глаза. — Его видели. Возле нашего дома видели.

Лукинична даже руками всплеснула. Что она говорит? Кого видели? Ведь она, Лукинична, давно знает, что Василь погиб. Она только не признавалась Надежде и по сей день скрывает от нее похоронную.

Но Надежда радостно привлекла к себе обоих — ребенка и мать.

— И вправду видели его, мамочка. Ошибочно написали, что погиб. А он жив! Я сама чуть-чуть не встретилась с ним.

И она до мельчавших подробностей — ведь подробности тут очень много значат — рассказала обо всем, что произошло в последний день и в последние минуты в Запорожье перед вступлением немцев. Не преминула и сон тот страшный, в котором Василь привиделся ей бежавшим из окружения, рассказать, и предчувствие то неодолимое, что тревожило весь день, и как тянуло ее домой. Василь действительно в этот день был в городе, его видел Гонтарь. Они вместе под обстрелом пробирались до самого их дома. И если бы дядько Марко внял тогда ее просьбе и разрешил съездить домой, она непременно бы встретилась с Василем.

Лукинична слушала дочку затаив дыхание, только тихонько пошмыгивала носом. Повлажневшие глаза светились материнской радостью. А когда Надежда показала записку от неизвестного бойца из госпиталя, который тоже недавно видел Василя и к которому она собирается поехать, Лукинична не удержалась, всплакнула:

— А я скрывала от тебя…

— Что ты скрывала?

— Ой, слава богу, что то была ошибка.

Она нагнулась к чемодану и достала узенькую бумажку со страшными словами: «Пал смертью храбрых…» Надежда обняла ее:

— Значит, ты знала?

— Ох, доченька! — смахнула слезу и облегченно вздохнула Лукинична. — Пусть такие вести никогда не приходят в наш дом.

Ужин в этот вечер был общим — за столом собрались обе семьи: Груни и Надежды. Собрались у Груни, там было просторнее. Добросердечна уралка позаботилась об этом еще днем, как только услышала, что приезжает Лукинична. Сегодня она впервые видела свою подругу счастливой и жила ее счастьем.

Что-то пробудилось и в неразговорчивой, всегда строгой и скупой на ласку бабке Орине. Целый день она суетилась — все чистила, наводила порядок, детей одела в чистое, сама приоделась, поставила на стол бутылку самодельной терновой наливки, которую берегла для больших праздников.

Ужин походил на семейное торжество. Бабка Орина, как хозяйка и старшая в доме, главенствовала за столом. Детей усадила рядышком, Груню — возле Надежды, а сама с важностью уселась возле почетной гости — Лукиничны. По давнему обычаю во главе стола против двух незанятых табуреток поставила две тарелки и наполнила две рюмки. Для отсутствующих воинов — Василя и Ивана. И первый тост был за них, за их благополучное возвращение.