На крутой дороге

— Ха! — оживился старичок. — Зато бьет как! К примеру, как гаубица! — И он нежно погладил свое самодельное ружье. Но тотчас же снова искоса взглянул на моряка: — Ну чего ты, скажи на милость, зубы скалишь? Вчера, ежели бы не это мое ружье, быть бы тебе, милок, на том свете! — И разговорился: — Вот, к примеру, окружили нас вон там, возле брода. Почитай, с батальон их было. И лезут. Этот морячишка из своего автоматика — тыр, тыр. А они знай лезут. Я из своего, у меня тоже есть такой — тыр, тыр. А они, слышь, лезут! Тогда я отложил автомат да взял свое вот это ружьецо. Подпустил одного вот так, поближе, и приложился. А у меня, слышь, заряд к нему особенный!

— Картечь? — подзадоривал его Буйко. — Нет, особенный!

— А именно?

— Соль! Так я, слышь, подпустил его и бабахнул. Эх, он как заскулит! И пошел вот этаким колесом. Я — второго. Этот тоже — колесом. И ревет, аж лес содрогается, а остальные, слышь, увидев такую неувязку, тоже бросились бежать. «Капут, — кричат. — Партизанская катуша бьет!»

Костер разгорался. Жарко кипели сучки сосновых бревен, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-багровыми стрелками, разнося густой и приятный смолистый запах. А к костру подходили все новые и новые люди — партизаны и партизанки, они включались в разговор, делясь своими воспоминаниями, рассказывая о своих боевых приключениях.

И снова среди тех, кто подходил, профессор видит своих старых знакомых. Вон, опершись на винтовку, стоит, прислушиваясь к разговору, пожилой, преждевременно поседевший дядька из Томашовки. Это он в прошлом году вез профессора к своим искалеченным дочерям. А вот подбросила в огонь полено бойкая молодка, та самая, которая на комиссии предостерегла его от шпиона, а он было принял ее за провокатора…

Много знакомых встретил профессор в отряде. Не было здесь только рязанца, да Яша пропал без вести.

Костер горел жарко, шипели сосновые сучья, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-желтыми стрелами, разнося густой смолистый запах.

Мимо костра прошла к ручейку женщина в кителе офицера-эсэсовца, с карабином за плечами и ведерком в руке. Строгая, подтянутая, легкая в движениях и очень грустная. Видно было по ее лицу, что она переживает тяжкое горе. Это была мать Яши. Профессор чувствовал себя в чем-то виноватым перед нею…

Вдруг у соседнего костра весело и громко заиграл баян. Каким-то особенно бурным вихрем зазвенел разухабистый «казачок» и понесся по вечернему лесу с выкриками, присвистыванием и прихлопыванием.

— Саид приехал! — послышалось отовсюду.

— Да, это он со своими разведчиками. И сразу чувствуется, что с победой, — вскочил вдруг Бовкало и дружелюбно, в то же время не без зависти посмотрел в сторону разведчиков.

Появление роты Саида в отряде всегда замечалось по нежным переливам баяна. Только в его роте был хороший баянист, и о настроении ее бойцов, ее командира, когда они возвращались с боевого задания, люди узнавали по музыке — либо веселой и задорной, либо грустной. Саид, этот неукротимый узбек, почему-то больше всех других танцев любил украинский «казачок». И если боевая операция прошла удачно, он, прежде чем доложить о ее результатах командованию, приказывал баянисту играть этот веселый танец: пусть-де все знают, что рота Саида вернулась с победой. Если же роту постигала неудача, баянист или вообще не брал в руки баян или наигрывал какой-нибудь грустный мотив.

На этот раз рота Саида уже вторую неделю находилась в засаде на Киевском шоссе, и по тому, как лихо теперь звенел «казачок», было ясно, что у него какая-то особенная победа.

— Саид прибыл! Слышите, Петр Михайлович! — будто из-под земли вырос обрадованный Микола Полтавец. — Наконец!

Он особенно переживал из-за столь длительного пребывания товарища в опасной засаде, даже просил Грисюка, чтобы и его послали на помощь Саиду. Теперь просто торжествовал:

— Пошли, Петр Михайлович! — И, не дождавшись ответа, направился к шумной гурьбе.

— Беги, — ласково, по-отечески, промолвил ему вслед профессор.

Из шалаша вышел Грисюк.

— Ну что же, пойдемте, Петр Михайлович, — пригласил он. — Посмотрим, по какому это поводу так расшумелся Саид.

Между двумя кострами, на площадке, в тесном кольце партизан, как вихрь носился Саид в веселом украинском танце. В новом немецком офицерском кителе без погон, в черной широкой кубанке, обвешанный гранатами различных систем, двумя пистолетами и серебристым моряцким кортиком у пояса, он был поистине красив и победно грозен.

Профессору невольно вспомнилось, как выглядел Саид в прошлом году, когда лежал в палатке на примитивном операционном столике с разрезанным животом, бескровный и еле живой.

— Вишь какой лихач! — подмигнул Грисюк.

Находясь в засаде, рота Саида подбила два танка и теперь весело отмечала победу. Танцоры один за другим врывались в круг. У них под ногами гудела, ходила земля.

А через час в яру было уже темно и безмолвно, как в пустом погребе. Ни звука, ни искры огня от недавно еще шумного лагеря не осталось. Только глухой гул, как затихающая буря, все дальше и дальше уходил куда-то во тьму.