На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Еще до этой трагедии Веня Малышев спорит с партийным журналистом «при органах» Узелковым, который совестливость относит к категории чуждой большевикам «христианской морали». Спор этот перекликается с темой «Гедали» Исаака Бабеля и многих других рассказов. И немудрено: спор этот о судьбе России, о погибели Русской земли, поверившей, путь ненадолго, Смердяковым и смердяковской морали: мол, коль бога нет, то все дозволено.

После расстрела Лазаря Баукина и его односельчан Веня Малышев кончает жизнь самоубийством.

…Художественные образы П. Нилина, основанные на подлинных наблюдениях, несут в себе, однако, гораздо большую нагрузку, чем это может показаться с первого взгляда.

Галина Николаева в своих книгах винит в произволе «органы». Вениамин Каверин обрушивается на доносчиков, в кляузах которых, убедительно пишет он, «было все — и расчет на невежество, и мнимая правдивость подробностей, и страшная логика кривды, почти непонятная, но бьющая в самое сердце».

Приближается к глубинной — нилинской правде, пожалуй, лишь писатель Валентин Овечкин, который пытался умереть как Веня Малышев, выстрелив себе в висок из охотничьего ружья.

В нашумевшей очерковой повести «Трудная весна» есть у него партийный работник Холодов. Из «органов» он, а теперь — партийный секретарь, да все по привычке доносы пишет. «Как волка ни корми, он все в лес смотрит», — пишет Валентин Овечкин.

Откуда эта укоренившаяся привычка писать доносы, ставшая второй натурой холодовых?.. Как мог привыкнуть такой Холодов к праву на оговор?

Ответы на эти жгучие вопросы и дает повесть Павла Нилина «Жестокость». Дело в том, что действие повести происходит в начале двадцатых годов, при жизни Ленина.

Сталина как организатора террора еще не было. И хотя Нилин писать открыто об этом не мог, не мог поступить так, как, скажем, Василий Гроссман в своей самиздатовской, вышедшей за рубежом повести «Все течет», — тем не менее само время действия нилинской повести подтверждает: честные люди, попавшие в «органы», вынуждены были стреляться и в начале двадцатых годов, при Ленине, и в тридцатых — сороковых — в дни сталинского террора.

Необходимо напомнить о высоком уровне мастерства, достигнутом литературой в эти годы. Именно тогда появились рассказы Василия Аксенова «На полпути к луне», Владимира Тендрякове «Тройка, семерка, туз» и «Вологодская свадьба» Александра Яшина.

Авторы этих и некоторых других произведений зачерпнули из глубин современного языка, крестьянского или полублатного, заполонившего города; приучили читателя-пуриста не чураться городского сленга, на котором говорит почти вся молодая Россия. И тем самым невольно приблизили читателя к восприятию солженицынской прозы, подготовили его — и своей глубиной, и новым ракурсом привычных тем.

Путь Солженицыну был открыт. Впереди его ждали тысячи случайностей, решавших, быть или не быть Солженицыну. Но эти случайности были административного, чиновного порядка. Литература свою роль выполнила. Остается ответить на крайне важный для истории современной культуры вопрос. Чем объяснить, что именно эти два года стали для литературы сопротивления годами «полураскрытых дверей»?

В марте 63-го года Хрущев снова захлопнет тяжелую дверь, грубо обругав приглашенных к нему писателей.

В чем причина двухлетнего благодушия властей?

Во-первых, прошел испуг правителей перед солдатом-правдоискателем, вернувшимся с войны.

Во-вторых, начал гаснуть давний страх перед писателем-бунтарем. Взвился советский спутник, затем — ракета с человеком. Что по сравнению с баллистической ракетой какие-то московские бунтари с улицы Герцена? Понадобится — в мешок их да в воду. Появилось у советских властей на короткое время воистину «космическое благодушие».

В речи, обращенной к писателям, Хрущев проявил себя почти либералом. На холуйский возглас Вадима Кожевникова в ЦК: «Руководите нами!» — Хрущев ответил писателям еще в мае 59-го года: «…вы знаете, нелегко сразу разобраться в том, что печатать, а что не печатать… Поэтому, товарищи, не взваливайте на плечи правительства решение таких вопросов, решайте их сами, по-товарищески…»

Почти никто не использовал этой редчайшей возможности, этой направдоподобной щели к духовной свободе, существовавшей более двух лет. Кроме редактора «Нового мира» Александра Твардовского.

Как видим, многим, очень многим компонентам — литературным, политическим и даже космическим — мы обязаны большому, сложному явлению Солженицына — голосу погубленных поколений, голосу погубленной России, которому нельзя не внимать.

2. Солженицын бессмертный и смертный…