На лыжне попаданец Ломаев (Лыжню! – 3)

Взгляды всех студентов и даже Свиридова, естественно, остановились на мне. Ну вы чего, я не педофил и не серийный маньяк — убийца, что так неодобрительно палится.

— Сам ничего не знаю, — отрицательно замахал я руками, — может, и Аркадий Борисович выгнал уже, ща гляну, потом, может быть, скажу.

Товарищи мои возмущенно загалдели, особенно девушки, но я непреклонно вышел. В конце концов, сложно что-то говорить, если ничего не знаешь. гм, только бы это не шутка Любочки, которая решила поговорить со мной, соскучившись.

Но нет, едва я вошел в деканат, Люба молча показал на помещение декана, лишь потихоньку сказала:

— Сердится от чего-то, почему не знаю, недавно вернулся. Не шути с ним, отлупцует, хотя бы морально.

Что же, скажут катить — покатим, скажут тянуть — покатим. Пришел к декану, слегка поклонился, улыбнулся своей само неотразительной улыбкой. Ха, видит кошка, за что ему будут бить. Не хотел вставать в ряды команды факультета, получай!

Аркадий Борисович Гроздев, к моему удивлению, был не так сердит. Отошел или не на меня гневался? Ушки востро пока звери поблизости.

— А это ты, — несколько удивленно сказал декан, будто и не он через секретаря приглашал повелительным тоном, — ну садись, рассказывай о делах наших грешных. Только правду, а то я действительно рассержусь. Сами понимаете, кому будет плохо.

Да уж понимаю, мне, конечно. Кому еще, если не студенту, сам так действовал. М-да, придется рискнуть, если он озвереет, будет еще хуже. Вот ведь!

Глава 12

Пришлось рассказать все. Да, собственно, и не было у меня много секретов. Ну, сказал, что были устные договоренности с командованием 16 армии и письменная с ЦСКА. И я не знал, как вписывать в эту и без того сложную схему еще и сам факультет.

Гроздев некоторое время смотрел недоуменно и недоверчиво. Потом, видя, что я тупо молчу, спросил агрессивно:

— И это все что ли, больше нет ничего?

Мне стало как-то немножечко стыдно. Собственно мой опыт относится у будущему XXI веку, другая историческая эпоха, да и сфера деятельности другая, в прошлой жизни я совсем не касался спорта. Почему тогда я так решил?

Аркадий Борисович Гроздев тоже решил как-то так, сказав мне угрюмо:

— Олег, Олег, ты еще молодой человек, а уже пытаешься выделить целую стратегию. Это тебе не кулаками махать и в морды бить кому попало.

— А, — поднял я голову, — сказали уже, пожаловались?

— Конечно, — слегка улыбнулся декан, — один из пострадавших, ты знаешь, такой здоровенный парень, прямо-таки Илья Муромец советского разлива очень жаловался на одного прапорщика. Я быстро понял, что это именно мой студент. Как ты сумел его побить?

М-да, а еще горделиво говорят, Москва очень большой город. Поймали в два счета, словно здесь деревушка в четыре двора! А ведь я только защищался против нескольких хулиганов. А вот то, что они были биты, говорит лишь об их низкой квалификация. Если, конечно, она у хулиганов есть вообще.

— Выгоните из вуза? — чуть угрюмо спросил я. Разумеется, я уже был готов к этому, и главным принципам я не изменю. Но все-таки жалко, блин. Прошел в вуз, добился много, и вот такое фиаско. И ведь не только выгонят теперь, еще и негативную характеристику пошлют по месту работы (мне в армию, в ВОСЛР). Все рухнет. А, ничего, что я, последний раз, что ли падаю в жизни? Не умер еще!

От этих мыслей я горделиво осанился, а декан Аркадий Борисович усмехнулся:

— По лицу вижу, решил, что я тебя выгоню и вознамерился показывать из себя этакую жертву событий?

«Это он сейчас завуалировано говорит о жертвах сталинских репрессий, — сообразил я, — не-не, не будем втягивать меня в политику, я всего лишь обычный спортсмен и нечего тут!»

1988 — 1989 годы — это небольшой временной раздел истории нашей страны, когда радикальная политика верхушки государства потихоньку начинает перерастать в радикальную политику всего общества. Горбачев здесь был эдакий вот дяденька провокатор со спичками, а общество из себя изображало маленького малыша.

— Возьми спички, подожги стог сена, их в поле еще много, — предлагал «добрый» дяденька.

А малыш медлил, робел. Он даже не зажечь боялся, он самого дяденьку очень опасался. Сколько уже так было — государство само провоцировало общество, потом что-нибудь случилось — верхи ли побоялись излишней радикализации народных масс, или происходила смена лидера, но через мгновенье исторического времени государство, этот добрый дяденька провокатор, уже не предлагало спички, а крепко било по голове малыша.

Вот товарищ Гвоздев и застал это историческое время, когда уже можно было говорить про советскую историю отрицательно, государство это позволяло, но самому было боязно. Это было небольшую секунду истории, какие-то месяц — два, а потом уже начнут действовать политические провокаторы, не понимая, что они начинают короткий путь в пропасть и скоро все гибельно кончится и для провокаторов, и для советского общества.