На маленькой планете

Сержант Долгополов не спешил: опыт подсказывал, что, чем меньше спешки, тем быстрее все получится. Без лишней суеты. Он точно угадывал, когда и через какое время нужно подать команду, знал, что часто повторяемая одна и та же команда сбивает с толку солдат, и поэтому команды его раздавались в меру редко, четко и слышны были в любом углу казармы. Раньше всех сержант построил свой взвод. Комполка подошел к взводу; лейтенант доложил, что взвод готов к следованию на физзарядку. Командир молча выслушал рапорт и неожиданно ткнул пальцам в кровать Чмуневичева. Ткнул молча, даже не поворотив свое массивное, полное озабоченности и строгости лицо. Лейтенант и сержант одновременно поглядели на кровать. Но если лейтенант сделал это недоуменно, торопливо, то сержант — спокойно, уверенный, что в это время никто не может спать. Но на кровати кто-то лежал. Это сразу заметили оба. Лейтенант побледнел и, стараясь в присутствии командира части казаться спокойным, строгим, решительным и находчивым, так как это любил комполка, хотел спросить четко и ровно, но вышло так, что голос у него дрогнул:

— Товарищ сержант?

Сержант Долгополов не раз бывал в сложных переплетах, и его не надо было учить. Он молодецки повернулся, пристукнув каблуками, и, чувствуя, как от досады сводит скулы, сказал: «Есть», направился не строевым, но лихим шагом к кровати, ухватил за край одеяла и потянул. Оно не подалось. Дернул посильнее…

Командир, недовольный случившимся, собрался уже было идти дальше. Его вовсе не интересовало, кто именно спит после подъема; был важен факт, что не все солдаты после подъема стали в строй. Но когда сержант стащил одеяло и от неожиданности замер возле кровати, а лейтенант вдруг вскрикнул, потому что был впечатлительный, командир обернулся и увидел на кровати теленка. От яркого света теленок заморгал и попытался встать на ноги. Встать он не смог, потому что был слаб и потому что на кровати это сделать трудно. Он сумел подняться только на задние ноги.

Сержант этому не удивился совсем, ибо сразу обо всем догадался, но лейтенант чуть было не лишился дара речи: черт знает что! От неожиданности он не мог стоять — так у него дрожью зашлись ноги.

— Рядовой Хры-лев, ко мне рядового Чмуневичева! — приказал сержант спокойным голосом, сдерживая негодование. — Быстро!

— Лейтенант Ольшевский, — тихо, язвительно проговорил командир, — скажите: у нас хлев, животноводческая ферма или артиллерийский полк с огромной огневой мощью? Еще с войны гвардейский! Вы мне скажите? Это уже второй раз у вас во взводе непорядок!

— Так точно! — только и мог ответить лейтенант, все еще ничего не понимая, но уже кое-что и понимая, приходя в себя и наливаясь злостью на солдата, который так не вовремя подстроил шутку. Лейтенант любил шутки и сам довольно часто шутил, но тут было не до них. Комполка хлопнул дверью казармы, так до конца и не проследив, как дивизион показывает себя на подъеме — заправляет кровати, укладывается в режим.

Как только он вышел, стоявшие в строю солдаты засмеялись, заговорили, и в это время вбежал Чмуневичев. Без шинели. На нем не было лица.

— Рядовой Чмуневичев, ко мне! — приказал сержант и поглядел на лейтенанта.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к товарищу сержанту Долгополову, так как он… — начал Чмуневичев и оглянулся на кровать. Как только увидел теленка, облегченно вздохнул, улыбнулся, и с лица мигом схлынул испуг. Он ожидал, что теленка уже вынесли на ледяной ветер, мороз, что вряд ли вообще увидит его…

— Что это? — спросил сержант, придумывая, как бы построже наказать солдата. — Как назвать подобное безобразие?!

— Так то теленок от нашей коровы, — сказал громко и радостно Чмуневичев. — Отелилась только… Чуть не заморозили, ну, думаю, нету в сарае никаких условий для маленького, ну, думаю, это, дай я его согрею. Ну вот… ну я его поместил на кровать, а он, вишь, и ныне дрожит бедненький… Ну вот…

— Кто разрешил? — спросил сержант. Он был не только удивлен искренностью солдата, но и обезоружен его ответом, ясным удивленным взглядом больших, не плутовских глаз, этими красными от мороза, огромными ручищами, теребящими края гимнастерки, и еще чем-то, что незримо присутствовало в солдате. Он молча глядел на Чмуневичева, человека с длинными большими руками, широким высветленным каким-то лицом, от него веяло домовитостью хорошего хозяина, землепашца, весь он с головы до ног был пропитан мыслями и заботами, казалось не имеющими никакого отношения к происшедшему, и сержант, глядя молча на этого великана, который будто случайно очутился здесь, перед ним, почувствовал тайную зависть в себе, что вот он, сержант, тоже ведь крестьянин, а утратил уже что-то такое, что сохранил Чмуневичев. Что именно он утратил, сержант не мог понять, но почувствовал это определенно.