На маленькой планете

Спустились к Оке, Саворин упал, ушиб ногу и долго прихрамывал, и тихо, про себя ругал буран, снег, небо и Михаила Денисова, из-за которого пришлось мерзнуть.

Перейдя реку, направились вдоль берега. Этот берег был не крут, но заметен рыхлым снегом, и им не хотелось лезть напролом. Саворин то и дело размахивал руками, согреваясь.

— Как бы не заблудиться, — проговорил тревожно Пряхин, оглядываясь и потирая озябший нос.

— Чего? — спросил Саворин и, найдя наконец пологий совсем берег, выбрался на поле. Здесь дуло еще сильнее, не видно было ни зги. Упругие снежинки, с шелестом прокатываясь по твердому насту, ударялись друг о дружку и сиротливо разлетались в разные стороны, и, казалось, говорили людям: вот как мы одиноки, вот как нам холодно. И, видимо, каждая твердая крупинка в отдельности жалобно стонала, пролетая с огромной скоростью в воздухе, и эта ее песня была печальна и грустна.

Они закурили. Как только остановились, буран будто с еще большей яростью набросился на них, слепя глаза, обволакивая вихрем снега, и каждый из них подумал, что в такую погоду лучше всего сидеть в теплом доме, лежать или пить чай, или смотреть телевизор.

— Тут председательский «газик» не пройдет, вездеход нужен, Коля! — громко крикнул Пряхин.

— Не, не пройдет! Застрянет!

— Лошадь только выручает! В космосе на спутниках, а на земле на лошади! Ох-х-хо, погодушка!

— Только на лошади, — Саворин потянул сильно носом и круто взял влево. Пряхин заметил, что чуть посветлело, поглядел на небо, удивляясь и не понимая, отчего бы это; стал различать огромную качающуюся спину Саворина и еще что-то впереди них, которое больше он, видимо, угадывал, чем видел, — то ли лес, то ли еще что.

— Вот он, дом-то! — крикнул Саворин, остановился, пропуская вперед Пряхина. С подветренной стороны домика не задувал ветер, но в воздухе висела, тревожно колеблясь и устремляясь то в одну, то в другую сторону, мелкая снежная пыльца, навеваемая бураном, было тут тихо, но только неспокойно шелестело рядом, в воздухе, и со свистом из-за угла вырывался ветер и бросал в поле клубящийся снег.

В полуоткрытую дверь в сени намело сугроб, и Пряхин, пытаясь переступить его, вдруг споткнулся и, неловко оступившись, ударился головой о стену, нашарил ручку двери и отворил.

«Врет, паразит», — подумал он, оглядываясь в темноте дома, никого не видя и всем своим продрогшим телом чувствуя холодную пустоту жилища, стащил шапку и, шаря руками вокруг себя, продвинулся к слабенько серевшему окну. Что-то было очень тихо, и Пряхин слышал, как стучит в груди сердце, осторожно пробирался к окну, натыкаясь на стол, стены, табуретку и, казалось ему, слышал только себя, ощущал только один шум — удары сердца в груди, и когда вдруг Саворин чиркнул спичкой, даже вздрогнул от неожиданности. И сразу увидел лавку вдоль стены и лежащего на ней человека, голова которого была укутана полушубком, левая рука полусгибом касалась пола, и кисть с растопыренными пальцами, похожими на тень, была неловко вывернута.

— Михаил, — сказал Пряхин, подошел к лавке и тронул лежащего.

Рука дернулась, царапнула ногтем пол. Саворин откинул полушубок с головы. Перед ним, без сомнения, лежал Михаил Денисов.

— Умер, — произнес тихо Саворин, подошел к русской печке, распалил в ней солому, видать давно сюда занесенную, и сел рядом на табуретку, протянув руки к огню. — Он тогда уже умер, но я думал: авось жив. Мало че могло быть…

— То есть как умер? — спросил Пряхин, поднимая опущенную руку Денисова и уже по тяжести, по неловкости этой руки определяя, что на самом деле перед ним мертвец. — Отчего умер? А почему здесь? Помню, он, то есть Денисов Михаил, собирался куда-то ехать, я это очень даже хорошо помню — в район за прессованным сеном. — Пряхин говорил, пытаясь заглушить всплывшую в голове жутковатую мысль о том, что вот Денисов умер и его больше нет, совсем нет, лежит перед ним, но его уж нет, и он все говорил, что Денисов собирался в район, ходил договариваться, кто с ним поедет, чувствуя, как в нем самом поднимается в груди тонкая, упругая струйка жалости и как глаза потеплели от слез.

— Собирался, да не поехал, — сказал Саворин, поворошил палкой сгоревшую солому, и она раскаленно зарделась, багряно окрасив его лицо. — Ведь собирались с Нинкой Кособрюховой, а его-то жена, Андрей Петрович, Маруська-то на дыбки: не пущу, мол, с бабой. Нехай, мол, значит, или сам, значит, прет, Андрей Петрович, в такую-то буранину один, или с мужиком. Известное дело, бабы. Но а ему-то что, ему-то и горя мало, он и сам-то не шибко туда рвался. Дали ему, Андрей Петрович, отворот, а он и не тужит, сходил в сельмаг, да, значит, Андрей Петрович, бутылочку с горя купил-то…

— То есть?

— Купил, Андрей Петрович, с утра раздавил, значит. Мне предлагал, да я-то на тракторе за силосом собирался, а я, ежели за рулем, сами знаете, Андрей Петрович, в рот ни-ни. А он на сердешко был того, слабоват, значит, Андрей Петрович. Ей-бо. Вот я и думаю… А я, Андрей Петрович, коли за рулем, я… ни-ни…