На маленькой планете

— Идите вы со своей работой к черту! — нервно, но тихо проговорил Матьков, обращаясь к Марусе, видя в том, что сказал Роман, что-то оскорбительное для него, Матькова, который столько прожил и столько видел на своем веку. Роман сказал тихо и улыбнулся, и потому, что он улыбнулся, Матьков заключил, что тот насмехается над ним, и сразу понял, что ненавидит Романа люто, ненавидит его голос, полную, плотную и сильную фигуру, его снисходительное отношение к нему, к Марусе и, прежде всего, взгляд его — взгляд откормленного, сытого пса. У него даже потемнело в глазах, так было с ним, когда он впервые в рукопашной проткнул немца штыком и кровь брызнула ему в лицо. — Работу нашли?! Мне от такой работы-и… Воротит меня от нее, срамоты такой! Поняли! По-о-ня-ли!

— Но-но, — проговорил Роман. — Претензий ко мне, надеюсь, нет?

— Чего — но! — воскликнул Матьков и ударил топором по подставочке. Она разлетелась в щепки. — Мне такая работа не нужна, поняли! Не нужна! На хрена она мне, ваша работа! По-оняли! Идите вы отсюдова, а то и до греха не шибко далеко! Идите отсюда!

Он размахнулся и ударил по второй подставочке. И эта разлетелась. Вдруг его осенило, он кинулся в коридорчик, схватил ружье. Роман собрался юркнуть за угол, но Матьков кинул ему ружье, оглянулся, будто хотел увидеть магазин в последний раз:

— Без меня живите! Без меня-я! Вот-вот, Маруся, полюбила ты этого паука, полюбила! Вот-вот, Маруся! Вот-вот! Когда же муха любила паука? Когда? Ты мне скажи? А во твои, негодяй, годы-то я в окопах заживо гнил и не думал оберегаться. А ты-то, ты-то, ведь я тебе жизнь сохранил, а ты-то, ты-то мою дочь… Кобель! Провались ты трижды скрозь землю, проклятый!

— Дядя Ваня! — воскликнула Маруся. — Дядя Ваня!

— Я тут из-за тебя, негаденыш, поседел, ровно не месяц, а десять лет прожил, из-за тебя верчусь, как на сковородке, из-за тебя, подличь! Я на войне так не…

— Но-но! — снова построжел Роман, глядя на сторожа, поражаясь его желчи и чувствуя в себе от этого удивление и страх, цепенея от этой страшной ненависти, сквозившей в словах, во всем буквально теле этого небольшого, смирного на вид человека.

— Я говорила! — выкрикнула Маруся. — Подлец потому что ты! Негодяй! Разве я не говорила, дядя Ваня? Говорила же. Гадкий ты, Роман, субъект. Разве я не говорила, дядя Ваня? — Маруся всхлипнула, отводя распатланные волосы с лица. Она поняла, что все беспокойство дяди Вани было вызвано не сменой села на город и даже не письмом Екатерины. А Романом. А точнее, дядю Ваню пугали их отношения. Каждый приход Романа углублял беспокойство, и если бы не сегодняшний случай, когда дядя так недвусмысленно высказал свое презрение к Роману, неясно, чем бы все кончилось.

На Марусю словно нашло оцепенение. Она даже перестала всхлипывать. Она вся была во власти так неожиданно появившихся мыслей, таких страшных и таких жестоких, перестала замечать говорящих колкости друг другу мужчин и направилась домой.

«Что же я делаю? — подумала она. — С ума можно сойти! У него жена, сын, родилась дочь, он меня не любит, и я это знаю. Что же я делаю? Что? Что? Разве я не человек? Разве я потеряла гордость? Так же нельзя. Мамочки вы мои, разве это любовь? Любовь — когда трепетно и светло. А это что-то такое, после чего всегда хочется руки помыть, всегда кажется, что кого-то обманула, что и в самой себе кого-то обманула. Всегда! Пошло это — вот что это такое. Зачем же это? Ну зачем?»

В Соленых все же Матьков уехал так же, как и сюда, на попутке.

«Ну все, ну все, — говорил он себе, — теперь все, начисто уехал. Вот только Марусю жалко. Как ее жалко. Но я ей письмо напишу, я его разоблачу. Нет, я еще приеду. Я вот только Катерине подмогну, а потом и приеду. Он у меня еще попляшет, он у меня попрыгает. Я так Марусю не оставлю. Нет, нет, я его на чистую воду выведу…»

В деревне Матьков завернул сначала к магазину, все еще думая о Марусе. Стало так жаль ее, что хоть сейчас садись на попутку и правь к ней, чтобы сказать, что она у него хоть и не родная, но единственная дочь и он ее никогда не оставит.

На следующее утро многие видели, как Матьков сидел во дворе в одной майке и тюкал топориком по полешкам, выстругивая круг под капустный пресс, а напротив него сидела, пригорюнившись, сестра, и на глазах у нее были радостные слезы.

1969

СТАРИК С ФОНАРЕМ

I

Ребята уехали раньше на день, а я сидел дома, читал рукописи длинных сочинений, присланных со всех концов нашей необъятной страны, и думал: «Интересно, будь наша страна маленькой, как, например, Швейцария, то и рукописей было бы в сто раз меньше, а следовательно, работы в журналах никакой…»

Думаю, что повезет: открою гения. Ребята в шутку говорят, что с моей серьезностью это можно сделать. Дочитав намеченную стопку страниц, я оделся по-спортивному легко, подумал, что стоит перехватить что-нибудь в столовой перед отъездом, а в голову лезет только что прочитанный рассказ.