На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

И ему показалось, что он встает, выходит в столовую, говорит с Артамоновым, с Павлой, мирится с ней. Она зовет его в свою горницу, там он вымаливает у нее прощение и уже полон злорадства от мысли, что она не уйдет от чумной заразы. Но затем Барабин снова очнулся на той же кровати и понял, что у него начинается бред и что, при всем страшном, адском желании подняться и идти в горницу тестя, у него нет уже силы шевельнуть ни ногой, ни рукой.

Между тем в доме и Артамонов, и Павла были смущены. Пришедший к ним для примирения Барабин лежал несколько часов без всяких признаков жизни: изредка он бредил о чуме, о смерти, о мщении.

И наконец, старик Артамонов, подходивший, по совету сына, к двери горницы Барабина послушать, что делается в ней, вернулся и объявил Мите:

— Ну, Митя, и впрямь ты все умнеешь. Прав ты: сам сатана этот человек.

И Артамонов приказал запрягать тележку, чтобы отправить Барабина в больницу; но Митя остановил его.

— Теперь поздно, тятя, нельзя этого сделать.

— Как поздно? Что ночь-то? Эка важность!

— Нет, не ночь, тятя, а поздно. Вчерась еще можно было, а сегодня нельзя. На вот, прочти!

И Митя передал отцу «указ ее императорского величества» и оповещение из полиции, полученные за час перед тем. И старик Артамонов узнал из обеих бумаг, что из всякого дома, где появится чумной больной, немедленно всех обитателей без исключения выводить за город в карантин, а дом окуривать и заколачивать наглухо.

— Ну что ж, шутки ты шутишь! Нешто это двадцать раз не было оповещено? — воскликнул Артамонов.

— Было, тятя, да порядки другие пошли. Прежде на нашей улице то и дело народ мер, а никого еще из купцов не взяли в карантин — все откупились. А ныне уж три семьи вывели и три дома заколочены. Объяви о Барабине, и сейчас нас всех заберут в чумный карантин… Там и помрем…

— Что ж делать, Митрий? Каюсь, виноват я: пустил дьявола. Надо теперь от него избавиться. Уж придумай ты. Ты, вишь, умнее стал меня.

— Что ж мне придумывать? Пускай околевает у нас.

— А потом хоронить надо же. Нешто мертвеца спрячешь? А от мертвого еще пуще заберут всех…

— Нет, тятя, зачем хоронить? — не стоит он, пес, того. Другое есть средство. С кем другим я бы его не сделал, а с Титкой — все не грех.

— Что ж такое?

— А как помрет, так его ночью вытащить да и бросить среди улицы, саженей за сто от нас.

Старик изумленно поглядел в лицо сына и молчал.

— Да не дивись, тятя, — не я это выдумал. Сегодня мне сказывал из полиции солдат, что подходил к калитке, приносил вот эту бумагу.

— Что сказывал?

— Сказывал, что отбоя нету. Стали все на Москве скрывать хворых да выкидывать на улицу, чтобы не забирали в карантин.

— Ловко! — рассмеялся Артамонов. — Ей-Богу, ловко! Что ж, и нам так же?

— Вестимо, — невольно улыбнулся Митя. — Да это не беда: мудреное ли дело ночью тихонько вытащить да бросить где-нибудь подальше от дома? А вот что беда, тятя. Нам бы как не заболеть — мне ли, тебе ль, Павлиньке ль?

— Тьфу ты! Типун тебе! — вдруг рассердился Артамонов. — Что ты, на смех, что ли, болтаешь? Накликать что ль, хочешь, дурень этакий!

— Ну, да это впереди, — вздохнул Митя, — там что Бог даст, — видно будет. А вот теперь, как Титка поколеет, не ныне завтра, позволишь его выкинуть?

— Что ж, делать нечего, Господь простит. Ведь его подберут да увезут на кладбище? Не будет валяться собакам на съедение?

— Вестимо, поутру подберут и свезут в общую яму за Камер-коллежский вал.

— Ну, так что ж, делай!

— Да это еще не все, тятя.

— А что ж еще?

— А то, что Титка Барабин так же, как и ты, к примеру, всей Москве знаем. Одних суконщиков тысячи полторы на Москве есть, которые Титку так же, как отца родного, знают; а из них многие теперь по полиции в наемниках. А коли узнают, что мы его выкинули со двора, признают, что это Барабин да от нас выброшен на улицу, — что тогда будет?

— Ничего не будет, а заругаются за озорничество — сто рублев дадим.

— Сто рублев! Так ты дочитай бумагу.

— Какую?

— А вот, что в руках держишь.

— Чего мне читать?

— Да ты не спорь, — прежде прочти. Артамонов, видя совершенно серьезное лицо сына, взял снова в руки напечатанный лист бумаги и стал его читать. Дойдя до конца, он ахнул и опустил руки на колени. В конце указа говорилось о том, что, ввиду повторяющихся случаев сокрытия зачумленных в домах и затем выбрасывания мертвых на улицы ночью тайком, чтобы избежать все того же карантина, полагается впредь виновных «в сем противном законам государским деянии — казнить смертию».

— Что ж это! На смех, что ли!! — глухо проговорил Артамонов. — Нам на смех, что ли, так все потрафилось, что и выкинуть теперь нельзя?

— Нет, тятя, не на смех. Мы эту бумагу сегодня получили, а Тит, поди, ее уже давно знал. Он знал, дьявол, что, пройдя через наши ворота, войдя в дом, он тут будет как за десятью замками. Он знал, что его и живого не выгонишь, и мертвого не выбросишь.

— Смертная! Казнить смертию!! — задумчиво повторял Артамонов. — Как же быть-то, Митрий?

— Как быть! — усмехнулся Митя. — И на это у меня финт есть. Уж выброшу я Титку, только помри он!

— А просто сейчас его выгнать, Митрий.