На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

— А чай, бывали примеры?

— Ты лучше у батюшки спроси. Да зачем тебе?

— Зачем? Видишь — большая, у самой сынишка, а не понимаешь. Батюшка-то купец, и я, стало быть, купец. Ну, вот батюшка-то со всем своим золотом и серебром остается купец, а я не хочу. Вот тебе и весь сказ.

— Я что-то не понимаю, Митя!

— Так ты, сестрица, в своем одиночестве рассудка лишилась. Чего же тут не понимать? Я купеческий сын, а хочу быть дворянином.

— Вот как! скажи на милость.

— Да и сказал! — резко выговорил Митя.

И в голосе его услыхала Павла голос отца своего.

— И буду, сестрица, вот что скажу. Вот не пройдет еще десяти лет, будет мне за двадцать, и буду я дворянин. Мундир надену, парик надену, шпагу прицеплю, в гвардию поступлю!..

— Что ты! голубчик… — воскликнула Павла. — Да нешто батюшка это позволит страмиться?.. он скажет, ты всех нас осрамил…

— Не скажет, сестрица! Я всякий день батюшку к этому приспосабливаю.

— Что, что?

— Всякий день приспосабливаю батюшку. Маленечко удочку закидываю, и он клюет! Скоро сам начнет говорить: «чтобы тебе, Митя, дворянином быть».

И Митя так искусно передразнил отца, что Павла, несмотря на свое грустное настроение, начала хохотать.

Умный мальчуган, видя, что развеселил сестру, стал нарочно представлять своего отца, которого обожал. Митя начал ходить, как Артамонов, медленно произносил слова, представлял, как он выговаривает Барабину за беспорядки на Суконном дворе. Затем вдруг Митя стал представлять самого Барабина.

Но тут Павла перестала смеяться, и Митя, к своему удивлению, вдруг увлеченный своей игрой, взглянув на лицо сестры, увидел его все в слезах.

— Что ты, сестрица, родимая!.. — бросился он к ней на шею.

Но Павла плакала и не могла выговорить ни слова.

— Что ты! обиделась? Я не знал… Я не хотел… Я думал, ты его совсем, совсем не любишь, а ты любишь? За что же ты его любишь? Он злодей…

— Ах, полно! полно!

И Павла невольно протянула руку и зажала рот своему брату.

Митя схватил ее за руку я продолжал с жаром:

— Да, злой!.. Я убил бы его!.. ты никогда не говоришь со мной о нем и с батюшкой не говоришь. Но мы часто беседуем и батюшка говорит, и я говорю — убить его… сослать его в Сибирь… Изводит он тебя, доживете вы до беды… до греха… Вырасту я, сестрица, я говорю тебе — избавлю я тебя от него…

Но Павла так отчаянно вскрикнула при этих словах и при виде неребячески оживленного лица маленького брата, что Митя отошел окну, припал горячим лбом к стеклу и замолчал.

В комнате наступило гробовое молчание, а страшные слова и страстный голос этого чудного отрока все еще, казалось, звучали в ушах испуганной и пораженной женщины.

XXXIII

В сумерки Митя, уже спокойный, но несколько задумчивый, вернулся домой и прошел прямо к старику отцу. Однако мальчуган отложил говорить с отцом о делах до утра. На следующий день он без всяких предисловий, прямо объяснил отцу, что на Суконном дворе творится что-то дурное, что мрет народ и что всех зарывают зря, как собак.

— Тебе кто сказал? — строго выговорил Артамонов. Митя удивился голосу отца. Редко, быть может, раз в год, обращался к нему старик с таким строгим голосом. Но Митя не привык пугаться гнева отца относительно его. Ему даже это нравилось, как нечто очень редкое, любопытное.

— Кто мне сказал? — отвечал Митя. — Ну либо догадывайся, либо так и останешься, не узнавши.

— Ну, не балуй… говори… был ты на Суконном дворе?

— Вишь, какой прыткий! начнешь расспрашивать, так обходами дойдешь. Я не скажу, так намеками, да другими сторонами узнаешь, в чем дело. Коли не сказал, от кого слышал, так не скажу и другое что…

— Не балуй, Митрий! — еще строже выговорил Артамонов. — Отвечай мне правду… дело это важное. Только одно мне отвечай… больше спрашивать не стану. Отвечай одно, что спрошу!

— Одно? ну, так, и быть, одно отвечу… спрашивай!

— Был ты на Суконном дворе?

— Выходит, тятя, обходом берешь.

— Каким обходом? — уже нетерпеливо заговорил старик.

— А таким — скажу, не был на Суконном дворе — ты скажешь: ну, значит, Павла сказала. Только мне и можно было побывать, что на Суконном да у Павлы. Стало быть, Павла сказала.

— Ну, что же она говорит про это? — как-то странно спросил старик.

— Что это — грех. Да говорит, что ты под суд попадешь.

— Я-то!.. под суд!.. Я! — громко и презрительно расхохотался Артамонов. — Мирон под судом будет! — мерно и резко протянул старик. — Любопытно было бы со стороны поглядеть. Я их всех, расшитых позументами легавых псов, за един мешок денег куплю.

И, помолчав немного, Артамонов прибавил:

— Опять, что грех — то грех… но не это мне… Хотелось мне знать — кто Павле рассказал это?

— Да ты не веришь, что ли, тятя? так заезжай сам да опроси. Нынче Барабина нет, тебе все повинятся сразу.

— Повинятся? мне? Ах ты! Видно, тоже миндаль… в своих братцев…

Митя так часто слыхал это слово — миндаль, произносимое презрительно отцом про его братьев, что слово это, которым отец называл его раза два в год, в минуты вспышки или спора, всегда страшно оскорбляло мальчугана.