На обочине нашего города

Но наставления матери были, как видно, сильнее моих утопий. Она обожала повторять: «У моего деда была лавка, у моего отца была лавка, и все были прекрасно устроены». Тем самым раз и навсегда был положен предел его устремлениям. Она издевалась над любым смелым и значительным замыслом. Утверждала, что подобные выдумки потворствуют авантюрам. Я знал об ограниченности ее взглядов, но не мог поверить, что такое крупное тело, как у нее, удовольствуется столь малыми жизненными масштабами. Во время предыдущей нашей встречи я не удержался и сказал ему:

— Устав нашего ордена не строг, но одно требуется от каждого его члена: стремление к великим свершениям. Ты не обязан владеть большими средствами, но должен быть преисполнен дерзновенных замыслов.

Он глянул на меня так, будто я окончательно выжил из ума, и сказал:

— С меня достаточно того, что у меня есть.

— Я вижу.

— Ты считаешь, что со мной что-то не в порядке?

— С тобой всё в порядке.

Наши встречи, как я уже отметил, становились всё более редкими. Теперь мы видимся два раза в год. Я приглашаю его в кафе, затем в ресторан, как бы между прочим вручаю ему чек, и мы расстаемся без лишних нежностей и церемоний. Каждый следует своим путем. Несколько раз он удивил меня, явившись с женой. Жена постепенно сделалась весьма похожей на него. Увесистая, застенчивая и немногословная. Можно даже сказать, косноязычная — на ней тоже лежит печать лавки.

— Как дела? Как ваши успехи? — бессмысленно повторял я.

Его просьбы всегда были скромными. Новая мебель в гостиную или холодильник для магазина. Трудно уважать и ценить непритязательность, проистекающую от узости взглядов, но я, как идиот, всё еще надеялся, что в один прекрасный день что-то изменится. Что-то прорвется в его душе и выплеснется наружу — раздражение, гнев, бунт, стремление повидать свет, попутешествовать или хотя бы желание поразить меня новой, непривычно свободной одеждой, которая соответствовала бы его габаритам. Никаких изменений не происходит. Напротив, от года к году он всё прочнее укореняется в своем мелочном бескрылом мирке. Лицо его становится всё шире, какая-то красная сыпь идет по щекам, как у существ, обитающих в затхлых помещениях. В последнюю нашу встречу мне почудилось, будто что-то барахтается и колотится в нем, рвется наружу, какое-то запоздалое желание вырваться из клещей матери и жены. Я едва не сказал ему:

«Беги, высвобождайся из этих пут, пока ты еще в силах, — не бойся, я помогу тебе!»

Он, разумеется, тут же струсил, опустил глаза, но грузное тело еще взывало: «Я не знаю, что делать».

«Ты знаешь. Такому сильному человеку, как ты, дозволено однажды повысить голос!» — почти выкрикнул я.

«Я не знаю, что делать», — настаивал беспомощный взгляд, а на лице отразилась неспособность выразить даже эту нехитрую мысль словами.

«Ты знаешь. Если не знаешь ты, знают твои руки!»

Могучее тело сжалось от растерянности и как будто пролепетало: «Зачем ты заставляешь меня делать то, на что я не способен?»

«Я не заставляю, — внушал я ему, буравя его взглядом, — я только прошу, чтобы ты постарался, капельку постарался. Ты — мой сын и поэтому, как и я, принадлежишь к нашему ордену. Наш орден невелик, но, поверь, он очень престижен. Состоять в его членах — большая честь».

«Какой орден?» — едва не раскрыл он рот.

«Наш орден».

«Это тайный орден?»

«Нет. В любую ночь можно увидеть его».

Глава 11.

Мы сидели в ресторане на своем обычном месте, как уже привыкли сидеть дважды в год, и в какой-то момент мне показалось, что всё еще обойдется, как обходилось всегда. Поедим, обменяемся несколькими ничего не значащими фразами, я вручу ему чек, и он отправится своей дорогой, а я — своей. Но он вдруг поднял глаза и спросил:

— Чем ты сейчас занимаешься, папа?

Я настолько удивился, что невольно в свою очередь произнес:

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— Странно… Ты никогда не интересовался.

— Верно, — согласился он.

— Но если уж ты спросил, я скажу. Слушаю музыку, читаю сочинения Примо Леви и брожу ночами по пляжу.

Выслушав мой ответ, он повесил голову и замолчал — как будто я отчитал его за какую-то провинность.

— Но ведь было время, когда ты работал, не правда ли? — снова спросил он, уже с некоторым вызовом.

— Это было давно.

— Чем ты тогда занимался?

Это было произнесено таким тоном, которого прежде я никогда не слышал от него.

— Сложно объяснить, — пресек я неуместное любопытство.

— Я давно хотел спросить тебя, но не решался.

— Жаль, очень жаль… — протянул я зачем-то и добавил: — Жаль, что ты пошел по стопам своей матери.

— Что ты имеешь в виду? — Он вскинул глаза.

— Мне трудно объяснить тебе. Скажу лишь одно: ты погряз в мелочности и ничтожности. Я хотел направить тебя по другому пути. Нашим людям не положено заниматься пустяками, понимаешь?

— Нет, не понимаю. — Мне почудилась в его голосе едва заметная нотка высокомерия.

— Если не понимаешь, я вряд ли смогу объяснить тебе. И всё-таки скажу: долгие годы я ждал, что ты придешь ко мне и спросишь: «Папа, почему ты не такой, как все остальные люди?»

— Я хотел спросить, но боялся.