На обратном пути

Ласточка мила. Похоже, это часть ее маленькой жизни: кто-то приходит, обнимает ее и уходит; стучит швейная машинка, приходит кто-то еще, Ласточка смеется, Ласточка плачет и шьет дальше… Она набрасывает на швейную машинку пестрое покрывальце, и тягловая лошадь из никеля и стали превращается в холмик, усеянный красными и синими шелковыми цветами. Она не хочет, чтобы ей напоминали про день, она лопочет и ластится в моих объятиях, мурлычет, журчит, что-то напевает, разглаживая легкое платьице, узкая, бледная, несколько осунувшаяся и такая легкая, что ее можно донести до кровати, железной армейской кровати; и такое милое самозабвение, когда она обхватывает тебя за шею; Ласточка постанывает и улыбается, дитя с закрытыми глазами, постанывает, дрожит, бормочет отдельные слова, глубоко дышит, легонько покрикивает; я смотрю на нее, я смотрю и смотрю на нее, я хочу быть таким же и молча спрашиваю: это оно? это оно? – а потом Ласточка придумывает мне всякие затейливые прозвища, и ей немного стыдно, и она нежна, она прильнула ко мне, а когда я ухожу и спрашиваю: «Ты счастлива, Ласточка?» – она много раз целует меня и кроит рожицу, и машет, и кивает, кивает…

А я, изумленный, спускаюсь по лестнице. Она счастлива – так быстро. Мне это непонятно. Ведь все-таки другой человек, другая жизнь, в которую я никогда не смогу войти. Ведь ничего не изменилось бы, если бы во мне бушевал пожар любви. Ах, любовь – факел, падающий в пропасть. Только тут ты видишь, как она глубока.

Я иду к вокзалу. Нет, не то, это тоже не то. И еще более одиноко, чем обычно…

III

Лампа светлым кругом освещает стол. Передо мной стопка голубых тетрадей. Рядом пузырек красных чернил. Я просматриваю тетради, подчеркиваю ошибки, закладываю промокательную бумагу и закрываю.

Потом встаю. Разве это жизнь – монотонная размеренность дней и уроков? Как мало они наполняют ее. Остается слишком много времени, чтобы думать. Я надеялся, однообразие меня успокоит. Но от него тревога только растет. Какие долгие здесь вечера!

Я иду к выходу. В полумраке шумно сопят и постукивают копытами коровы. Возле них на низеньких табуретках сидят работницы – готовятся доить. Каждая как будто в маленькой каморке, стены которой по обе стороны образуют черно-пестрые коровьи тела. Над ними в теплом запахе хлева мерцают огонечки, молоко брызжет тонкими струями в ведра, грудь девушек колышется в голубых хлопчатобумажных платьях. Они поднимают голову, улыбаются, глубоко дышат и показывают крепкие белые зубы. Глаза блестят в темноте. Пахнет сеном и скотиной.

Какое-то время я стою в дверях, потом возвращаюсь к себе. Под лампой лежат голубые тетради. Они будут так лежать всегда. Неужели и я всегда буду так сидеть, пока постепенно не состарюсь и не умру? Пора спать. Красная луна медленно движется над крышей сарая, отбрасывая на пол силуэт окна, кривой четырехугольник с крестом посередине, который ползет по мере восхода луны. Через час он доберется до моей кровати, и крест из тени ляжет мне на грудь. Я лежу на большой крестьянской кровати под одеялом в красно-синюю клетку и не могу уснуть. Иногда глаза слипаются и я стремительно погружаюсь в какое-то безбрежное пространство, но в последнюю секунду резко прорывающийся страх возвращает меня в бодрствующее состояние, и я опять слышу бой церковных часов, прислушиваюсь, жду и ворочаюсь с боку на бок.

Наконец я встаю, опять одеваюсь, вылезаю в окно, переношу через подоконник Вольфа и быстро иду в пустошь. Светит луна, шумит воздух, далеко расстилается земля. Видны черные контуры железнодорожной насыпи.

Я сажусь под куст можжевельника. Через какое-то время железнодорожные пути освещаются цепочкой сигнальных фонарей. Приближается ночной поезд. Рельсы наливаются негромким металлическим гулом. Вспыхнувшие на горизонте фары локомотива толкают перед собой волну света. Освещенные окна проносятся мимо; долю секунды купе – с чемоданами, судьбами – совсем близко, и вот их уже смело; снова блестят во влажном свете рельсы, и издалека угрожающе смотрит на тебя пылающий глаз задней фары.

Я вижу, как светлеет, желтеет луна, продираюсь через синий мрак березовой рощи, капли дождя с ветвей сыплются мне за шиворот, я спотыкаюсь о корни, камни, а когда возвращаюсь, уже сереет свинцовое утро. Лампа еще горит, я в отчаянии осматриваю комнату – нет, этого я не выдержу, чтобы удовольствоваться этим, нужно быть на двадцать лет старше…

Уставший, вымотанный, я пытаюсь раздеться. Уже не получается. Но даже засыпая, я сжимаю кулаки – я так не оставлю… пока еще я не сдамся…

А затем опять проваливаюсь в безбрежное пространство…

…и осторожно в нем продвигаюсь. Медленно, сантиметр за сантиметром. Солнце опаляет желтые склоны, пылает дрок, воздух горяч и тих, над горизонтом зависли аэростаты и белые облачка от орудийных выстрелов. Из-под шлема я вижу, как покачиваются красные цветки мака.