На острие

– Прежде всего, – заговорил он, не делая попытки скрыть ярость, – это моя жизнь, и я поступаю, как нравится мне. Ты всегда пытался указать, что мне следует делать. Я тебе и раньше не позволял навязать мне свою волю, не позволю и в будущем.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты не растрачивал попусту свои таланты.

– Ты хочешь вовсе не этого! У тебя имеется устоявшееся представление об устройстве мире. Представление весьма возвышенное и благородное! И ты хочешь, чтобы я вписывался в твой мир! А я этого не желаю. Я буду продолжать дело, которое мне нравится и хорошо у меня получается, даже если оно и не отвечает твоим нравственным стандартам. Моя работа вполне законна и никому не причиняет вреда.

– Тебе самому решать, как жить, – покачал головой доктор Кальдер. – И ты, конечно, можешь заниматься тем, чем считаешь нужным.

– Я, черт побери, так и намерен поступать! А ты… А ты – всего лишь вечно сующий нос в чужие дела, фанатичный… – Кальдер уже кричал, но, несмотря на это, все же удержался от готовых слететь с губ слов «старый мерзавец».

Воцарилась мертвая тишина, и все взоры были обратились на него. Проклятие! Сколько раз он давал себе клятву не глотать брошенную папашей наживку и сколько раз попадался после этого на его крючок! Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, Алекс произнес:

– Прости, Энн. А теперь, если не возражаешь, я пойду, дома меня ждут кое-какие дела.

– Тебе не удастся так легко убежать от правды, – заметил доктор.

– Отец! – воскликнула Энн.

– Не волнуйся, сестра, это должно было случиться, – пробормотал Алекс, стараясь не смотреть на отца. – Спасибо за ленч. Был рад тебя повидать. И тебя, Уильям.

– Я тебя провожу, – сказала Энн.

Из столовой они вышли вместе. По пути к выходу Кальдер сунул голову в игровую комнату, чтобы попрощаться с детишками. Энн тем временем достала его пальто.

– Прости меня за отца, – сказала она. – Сегодня он превзошел самого себя.

– Он постоянно так поступает, – ответил Кальдер. – Но я тоже хорош. Я понимаю, что не должен позволять себе реагировать на это, но мне хочется, чтобы он принял меня таким, какой я есть, и не совал нос в мои дела.

– Когда-нибудь это произойдет, – заметила Энн.

– Возможно, – не очень убежденно произнес Кальдер.

Энн вышла из дома и зашагала рядом с братом к машине.

– Я очень за него беспокоюсь, Алекс.

– Почему? – недоуменно глядя на сестру, спросил Кальдер. – Он что, болен?

– Нет. Но с ним что-то не так. В прошлом месяце мы навестили его в Очард-Хаусе, и я заметила исчезновение кое-каких вещей.

– Каких именно?

– Самых ценных. Маминого бюро. Пейзажей кисти Каделла. Дедушкиных стенных часов. Подсвечников. И большей части маминых драгоценностей.

– Не может быть! Ты уверена?

– Заметив пропажу знакомых мне предметов, я проверила ее шкатулку. Та оказалась почти пустой.

– Ты не спросила у него почему?

– Я поинтересовалась судьбой часов и картины. Он сказал, что часы постоянно ломались и что пейзаж ему никогда не нравился.

– Но это же ложь! – воскликнул Алекс.

Фрэнсис Каделл был шотландским художником-колористом, чьи работы за последние двадцать лет вошли в моду. На картинах, о которых шла речь, были изображены виды долины реки Туид в районе Эйлдон-Хиллз – это место доктор любил больше всего на свете. Картины дед Кальдера купил у самого автора в двадцатых годах прошлого века.

– И мамины драгоценности? – не мог успокоиться Кальдер-младший.

Энн в ответ утвердительно кивнула.

– Он, видимо, все продал, чтобы собрать какую-то сумму.

– Я тоже так подумала. Но ведь он вовсе не стеснен в средствах. Разве не так? Я хочу сказать, что у него по-прежнему есть хирургический кабинет, который вот уже несколько десятилетий его полностью содержит. Кроме того, мы знаем, что он ведет довольно аскетический образ жизни.

– Все это очень странно.

– Не мог бы ты спросить его об этом?

– Брось, Энн. Ты же видела, что произошло.

– Знаю. Но мне он вообще ничего не скажет. Ты, конечно, можешь думать все, что угодно, но он тебя уважает.

– Перестань. Это даже не смешно.

– Он тебя уважает, и это правда. И я за него очень волнуюсь.

– По мне, старый негодяй может отправляться в ад! – отрезал Кальдер. – Прости Энн, я знаю, что ты преданная дочь, и это прекрасно. Но я уже по горло сыт его оскорблениями и больше их слышать не желаю.

Однако совсем вскоре, по дороге домой, Кальдер начал жалеть о брошенных им в горячке обвинениях, и в первую очередь его тревожили слова «старый негодяй», тем более что доктор был в чем-то прав. Кальдер мысленно воспроизвел последние недели своей жизни: барахтанье в бурных волнах потока ценных бумаг, оскорбление, нанесенное Джен Карр-Джонсом, имитацию расследования этого дела, уход Ники. Все, кроме истории с Ники, было страшно далеко от реальной жизни. И ни одно из этих событий не радовало. Но будь он проклят, если позволит кому-то диктовать, как следует жить.